Алексей Паевский: «Научная журналистика для меня – это университет длиной в 20 лет»

Начало

– У вас за плечами около 20 лет в научной журналистике. Когда вы начинали, вы понимали, на что рассчитываете? Каковы были ожидания и планы?

– Это был действительно вынужденный шаг. Я всегда говорю, что меня взяли по объявлению – это чистая правда. Мне нужно было просто работать. Я в 2003 году переехал в Москву из Одессы, нужно было искать работу и кормить начинающуюся семью. Мой давний друг Макс Поташев предложил мне попробовать себя в журналистике (без слова “научная”). И тут в ЖЖ нашлось объявление. Кому-то требовались люди, которые умеют складывать слова в предложения, отличают нейроны от нейтронов и читают по-английски.

Я пошёл на собеседование без всяких надежд, без целей, без планов. А потом получилось, как говорится, по-портосовски: я дерусь, потому что дерусь. Попробовал – мне понравилось. И за это ещё и деньги платили.

Не отношу себя к людям, которые ставят себе какие-то глобальные цели и строят планы. Есть такая дурацкая фраза: «делай, что должен, и будь что будет». По факту, я действительно делаю то, что считаю нужным, интересным, полезным. А уже потом смотрю, что из этого получилось.

Образование: сколько его нужно и зачем

– Ваше первое образование – химическое. Но вы не раз говорили, что у вас их несколько. Сколько, если считать по-честному? Можете ли сказать, что каждое из них помогает вам в нынешней работе?

– Если по-честному, да, помогает каждое. Базовое образование у меня действительно химическое. Причем хорошее химическое образование. Я учился в некогда Императорском Новороссийском – а тогда в Одесском государственном университете с очень сильной научной традицией. И до этого у меня был Ришельевский лицей, где когда-то преподавал Менделеев. Понятно, что лицей был уже воссозданный, но сама традиция важна.

Очень важно, что я успел поработать в химии “руками” в Физико-химическом институте имени Богатского в Одессе. Это было еще во время учебы в университете. Попробовать науку не теоретически, а физически – принципиально, если потом ты собираешься о ней писать. Нужно понимать, как она реально работает. Химики до сих пор считают меня своим.

Следующее образование – двухлетнее гуманитарно-философское. Я считаю, что философия в университете необходима. Философия должна учить человека системности, мыслить строго и точно. Я, например, считаю, что каждый ученый должен хотя бы попытаться разобраться в «Критике чистого разума» Канта. Это образование мне дали люди с Герменевтического семинара «Одесская гуманитарная традиция», на котором я учился понимать текст. Для научного журналиста это вообще ключевая вещь: понимать смысл, контекст, подтекст. Где сейчас мои учителя, что с ними…

Затем я был вольнослушателем на редакторском факультете московского Университета печати. Сейчас он называется по-другому, но суть не меняется. Понимание того, что такое редактура, как устроен текст – крайне важный навык.

Отдельно я выделяю фотодело. Я проходил курсы, потом преподавал в Академии классической фотографии. Во-первых, это ремесло – ты можешь сам снять и снять хорошо. Во-вторых, это умение видеть момент, чувствовать человека. Когда ты снимаешь портрет, ты всегда снимаешь не человека, а свое отношение к нему.

– Помимо формального образования, вы часто говорите о самообразовании. В каких областях оно для вас особенно важно?

– Я уже около 30 лет занимаюсь историей древнерусской культуры и архитектуры. Это не академическое образование, но целенаправленная работа: книги, статьи, исследования. Когда ты пишешь, ты обязан знать тему глубоко, иначе будут ошибки. И конечно – нейробиология. Я уже больше 10 лет постоянно изучаю нейробиологию, молекулярную биологию, анатомию, нервную систему, неврологию. Когда ты каждый день пишешь про мозг, ты всё время разбираешься: что это, как это работает, почему так. В моем гостиничном номере сейчас лежит очередной учебник по нейробиологии.

Если говорить в целом, научная журналистика – это первый курс университета, растянутый на 20 лет. Ты все время учишься.

О ремесле и формах работы

– Ваша работа очень разная по форме: статьи, посты, лекции, книги. Если все-таки попытаться разделить, что вам ближе?

– Я не знаю. Если говорить по-умному, то все, что я делаю, – это текст. Или система текстов, если уж совсем точно. Система знаков – по Лотману. Это может быть письменный текст, устный текст – лекция, но это всё равно текст. Причем он почти всегда сопровождается визуальным рядом: презентацией, изображениями. Плюс взаимодействие с аудиторией.

Если это не самая примитивная научная новость в духе «ученые открыли», то в любом случае появляется ещё одна важная вещь – контекст. Мне всегда важно включать материал в контекст времени, пространства, культуры. Если вы читали мои тексты или книги, то видели, что там всегда много отсылок. Мне важно докапываться, искать рифмы – культурные, исторические, научные, даже личные. Для меня это самое интересное – поиск контекста и попытка связать разные пласты знания.

– И формат здесь вторичен?

– Формат – это оболочка. Это могут быть статьи, лекции, книги, посты. Даже юмористические проекты вроде телеграм-канала «История науки по-пацански» – это тоже работа с контекстами. Просто эффект получается смешной.

– Есть ли, на ваш взгляд, темы, которые нельзя или не стоит облекать в популярные форматы? Например, в лекцию или научпоп?

– Нет, запретных тем как таковых нет. Но есть темы, за которые я сам не возьмусь. Либо потому, что это хайп и мне неинтересно, либо потому, что этим уже занимаются все. Либо потому, что тема может задевать людей.

Иногда это уже вопрос этики. Например, когда говоришь о людях, связанных с созданием химического оружия. С одной стороны, писать об этом нужно – это часть истории науки. С другой – всегда возникает моральный вопрос: как говорить и где граница. Всегда нужно думать, что именно ты делаешь и зачем. Как ты сшиваешь факты, контексты, смыслы. И сколько "путей-тропинок" прокладываешь между материалом и тем, с чем он соприкасается.

Современный научпоп: где заканчивается наука

– Если говорить о современном научпопе, чего, на ваш взгляд, в нем сегодня не хватает?

– Можно я отвечу на другой вопрос? А именно, чего в нем слишком много. Первое – чрезмерное упрощение. Демонстративный примитивизм, когда показывают, что наука – это «очень просто». При этом упрощают до ошибок. Наука не всегда проста. Она часто очень сложна. Но именно поэтому она интересна. На пресс-конференции премии «Вызов» Андрей Тимонов из Росатома назвал это “простизмом”.

Раздражает подмена содержания, испарение смыслов. Когда форма важнее сути. Есть люди, которые занимаются популяризацией популяризации: давайте придумаем новый формат, а что там будет внутри – уже неважно. Например, научные баттлы. В них побеждает не тот, кто лучше объяснил, а тот, кому громче аплодировали. Это соревнование популяризаторов, а не идей. Если условно выйдет человек и сделает что-то максимально хайповое – он выиграет. Это не имеет отношения к качеству научного объяснения.

В научпопе все больше “поп” и всё меньше науки. Хочется, чтобы наука здесь была на первом месте. Хорошо, когда красиво, хорошо, когда интересно. Но содержание важнее. Мы много спорили об этом с моим соавтором Аней Хоружей. Вопрос был простой: что важнее – форма или содержание? В итоге пришли к тому, что содержание все-таки важнее (при максимально доработанной форме и качестве отделки).

Системная проблема – “проектность”, их слишком много. Проекты часто делаются ради самих проектов или ради грантов. Проект живёт полгода – и исчезает. В условиях огромного информационного шума эффект от этого почти нулевой. А популяризация – это всегда “игра вдолгую”, работа на годы и десятилетия. Если ты не готов мыслить в таком масштабе, результат будет либо очень маленький, либо его не будет вовсе.

– Существует ли для вас конкуренция в научной журналистике?

– С одной стороны, да, есть люди, которые работают в том же поле. Есть те, кто делает это хорошо. Но я вообще не боюсь конкуренции. Я не переживаю, что кто-то отнимет у меня аудиторию. Более того, я хочу, чтобы было больше хороших научных журналистов и популяризаторов. Их катастрофически мало. Так что нам ещё очень далеко до ситуации, когда мы будем отбирать друг у друга работу.

Отдельная борьба идет в блогах и соцсетях за просмотры. Я в это почти не лезу. Не потому, что это плохо, а потому что у меня на это просто нет времени и интереса. Я скорее смотрю записи хороших лекций, чем подкасты и блогерские форматы.

Нобелевский размах

– Книги о Нобелевских лауреатах, что вы пишете, – это прежде всего история людей или открытий?

– Здесь сразу несколько уровней. Если совсем по-крупному, то для меня этот проект – способ собрать у себя в голове целостную картину мировой науки за последние примерно 150 лет. Потому что, когда ты начинаешь в это погружаться, ты видишь, как наука выстраивалась: по дисциплинам, по людям, по идеям, по пересечениям.

Это история физики, химии, физиологии и медицины, но не отдельно, а в переплетении. Взаимосвязи между науками, между людьми, между открытиями. Как наука росла и как она была устроена.

Во-первых, это личная задача – упорядочить для себя этот мир. Во-вторых, это работа, которая, как мне кажется, просто должна быть сделана на русском языке. Такого проекта раньше не было. Кроме того, этот проект делается не в одиночку. Он делается вместе с моим соавтором Аней Хоружей. И для меня это ещё и педагогическая задача – вытянуть за собой ученика.

Когда мы делали первый том в первый раз, а это было 6-7 лет назад, вклад Ани в эту конкретную книгу был заметно меньше. Она тогда еще не могла вытянуть многие вещи – физику, химию. Сейчас, когда мы перерабатываем книги, ее вклад существенно вырос. Она уже берет на себя отдельные главы и по физике, и по химии, не только по физиологии или медицине – где у нее профильное образование, в том числе по сложным темам. И мне это очень важно и радостно видеть.

Но важно, что в этот раз работа над книгой – это еще и помощь большого количества замечательных людей. Вот вы читали главы - как независимый первый читатель. Все главы редактировала Снежана Шабанова – ближайший друг и соратник по многим работам с прекрасным чувством текста, “профильные” главы читали профессора РАН Юлия Баимова и Сергей Вацадзе, несколько академиков тоже посмотрели некоторые тексты, даже дочка моя (и Снежаны) Софья помогла с голландским языком.

– Что в этих историях вас интересует больше всего как автора и как человека?

– Меня, конечно, прежде всего интересуют люди. И оказывается, что они совершенно разные. Есть безупречные, великие люди. Есть сложные. Есть люди с очень неприятными чертами характера. Были откровенные мерзавцы. Были те, кого Нобелевская премия испортила. Были те, кого она, наоборот, собрала и усилила. Это все очень интересно наблюдать.

Существует миф, что настоящий ученый не может быть верующим. Особенно это любят повторять применительно к биологам. На практике среди Нобелевских лауреатов огромное количество верующих людей. В том числе тех, кто пришел к вере и в конце жизни, и тех, кто после премии укрепился в вере. Это касается и зарубежных, и наших, советских лауреатов.

Поразило, что Нобелевские лауреаты – это не только сухие ученые. Среди них много талантливых художников, музыкантов, композиторов, литераторов. Это очень расширяет представление о том, кто такой ученый. Есть еще один любопытный аспект – влияние научной деятельности и признания на продолжительность и качество жизни. Многие из них жили долго и сохраняли ясный ум до конца. Хотя тут, конечно, есть "эффект выжившего": чтобы получить Нобелевскую премию, до неё нужно дожить.

Десятилетие науки и технологий

– В 2020 году вы предложили Президенту России оказать системную поддержку популяризации науки. Можно ли сказать, что Десятилетие науки и технологий продиктовано этим фактом? И в чем заключается ваша роль в этом комплексе событий?

– Да, 4 февраля 2020 года на встрече научной общественности с Владимиром Путиным (она проходила в Череповце) я попросил о системной поддержке популяризации. Президент неожиданно тепло подхватил и поддержал мою просьбу. Но это было не предложение о Десятилетии как таковом. Десятилетие науки и технологий появилось позже.

Сначала, в 2021-м был объявлен Год науки и технологий. После завершения Года науки и технологий состоялся первый Конгресс молодых учёных. На встрече Президента с участниками первого Конгресса кто-то сказал, что один год – это хорошо, но этого мало. Тогда и возникла идея десятилетия.

Подготовка началась примерно весной 2022 года. А в июне 2022 года Десятилетие науки и технологий было официально объявлено. Инициатором Десятилетия является Президент, это очевидно.

В первые годы я курировал одну из инициатив Десятилетия, которая называлась «Работа с опытом». Она была направлена на повышение внимания к истории науки. Была ещё одна инициатива – «Юбилейные мероприятия». Она сейчас формально исчезла, но в начале десятилетия существовала. Я много смотрел, когда и какие научные направления появлялись в России, какие институты и лаборатории создавались. Это напрямую связано с моим интересом к истории науки.

– В рамках этой работы вы установили дату начала химии в России. Как это произошло? Это была целенаправленная научная полемика или случайность?

– Отчасти случайность, отчасти направленный поиск. Я начал писать истории научных учреждений – как они возникали, из чего вырастали. В частности, интересовался институтами Академии наук, которые носят имена учёных. Мне было важно понять, кем были эти люди, чьи фамилии сегодня превратились просто в названия институтов.

Один из дружественных лично мне институтов – Институт общей и неорганической химии РАН им. Н.С. Курнакова. Я попросил директора института, теперь уже академика, Владимира Иванова посоветовать литературу по истории института (Володя часто помогает с редкими книгами). Он дал мне старую советскую книгу об институте. Из нее стало понятно, что институт вырос из химической лаборатории Академии наук. А лаборатория – из лаборатории Михаила Ломоносова. И тут возник вопрос: а что было раньше? Выяснилось, что до Ломоносова в России химии как системной науки фактически не было. Академия наук была, а химии – нет. Не было лабораторий, не было институциональной науки. Были академики-химики номинально. Первый академик химии был приглашён "под ставку", потому что вакансия была, а химиков нужного уровня просто не существовало – ни в России, ни в Европе.

Ломоносов поехал в Европу учиться, увидел, как работает научная лаборатория, и понял, что без лаборатории науки не будет. Уже будучи членом Академии, он начал добиваться создания химической лаборатории. Это был сложный процесс: денег не было, сопротивление Шумахера было. Но он добился своего. И мы предложили считать началом химии в России именно дату открытия химической лаборатории Академии наук.

В итоге у нас оказалось достаточно времени, чтобы отметить 275-летие химии в России. Мы втроем – я, будущий академик, а тогда – член-корреспондент РАН Владимир Иванов и академик Юрий Золотов – написали книгу, издали её, в ИОНХ РАН отчеканили памятную медаль к юбилею с портретом Ломоносова. Было проведено торжественное собрание Отделения химии и наук о материалах РАН. Члены Отделения получили в подарок книгу и медаль. Получилось красиво и правильно.

– Какие результаты Десятилетия для вас будут означать, что оно прошло успешно? Назовите, например, три ключевых критерия.

– Они, на самом деле, уже сформулированы в самом указе о Десятилетии Президентом. И их ровно три.

Первое – чтобы в науку приходило больше молодых людей. Второе – популяризация науки, информирование граждан о достижениях российской и мировой науки. Третье – чтобы учёные занимались решением реальных задач, а не имитацией деятельности.

Для меня самый важный показатель – появление молодых самостоятельных исследователей. Не просто молодых по возрасту, а тех, кто может быть исследовательским лидером: формулировать задачи, собирать команды, находить ресурсы и доводить работу до результата. Важно и то, что меняется образ учёного в обществе. Родители начинают считать, что быть учёным – это хорошо. Это уже происходит, и это важно.

Премия «Вызов» и ответственность

– Вы входите в научный комитет премии «Вызов». Какова ваша роль в присуждении премии?

– Во-первых, это огромная честь. В научном комитете премии работают выдающиеся российские ученые, люди очень высокого уровня. При этом принципиально, что наравне с ними в комитет включены сильнейшие популяризаторы науки. Подчеркну слово "наравне". Это означает, что при обсуждении и выборе лауреатов мнение нас, популяризаторов, имеет такой же вес, как и мнение учёных. Хочу сказать, что дискуссий более высокого уровня, чем у нас в комитете, у меня не было никогда. Это интеллектуальное наслаждение!

Задача популяризаторов в комитете – сделать сложную работу понятной без искажения смысла, помочь научному комитету “войти” в обсуждение каждого кандидата. Это очень высокая ответственность. Это наша дополнительная нагрузка: когда сформирован список номинантов, мы готовим для научного комитета научно-популярные представления работ – объясняем, что именно было сделано номинантом и почему это важно. Дальше уже подключается глубокая научная экспертиза всех членов комитета, а если нужно – и внешних экспертов.

В этом году мне поручили готовить тексты по всем пяти лауреатам премии. Я общался с ними лично, читал их научные статьи, смотрел лекции, которые они читают, готовил тексты и согласовывал их с самими лауреатами. Это была тяжёлая, но безумно интересная работа.

Для меня общение с любым большим учёным – это радость. В этом году трех из пяти лауреатов я знал лично. С одним мы давно не виделись, с другим давно хотели нормально поговорить, но всё не складывалось. Премия дала повод встретиться, поговорить спокойно, без спешки. Для меня это всегда очень ценно.

Во-первых, это очень высокая планка ответственности. Во-вторых, это постоянная проверка себя: насколько ты точно понимаешь сложные вещи и можешь их объяснить. И, в-третьих, это ощущение, что ты действительно находишься внутри процесса, а не рядом с ним.

– «Вызов» в этом году был посвящён теме "Учитель – ученик". Насколько, на ваш взгляд, важно наставничество в научной журналистике? И кого вы лично могли бы назвать своим учителем?

– Безусловно, это важно. Более того, без наставничества можно, но очень сложно. По моему глубочайшему убеждению, научная журналистика – да и журналистика вообще – это как раз та сфера, где учиться можно только в формате "учитель – ученик", "автор – редактор".

Мне не повезло: у меня такого учителя не было. Ровно потому, что мы начинали создавать эту профессию в ее нынешнем виде и ее нынешнем ритме. Конечно, первые советы в профессии – про то, как устроен текст и все остальное, – мне дал человек, который меня брал на работу, Сергей Ивашко, сейчас он руководитель пресс-службы химического факультета МГУ. Но он не был учителем именно научной журналистики – он был первым учителем журналистики вообще. Очень много дала Снежана Шабанова, с которой мы работали вместе много лет, мы учились друг у друга. Многому учился у старшего товарища, Алексея Водовозова. Ну и у всех коллег, с которыми мы работали в профессии в 2005-2008 годы.

Но есть и хорошая новость. Поскольку у меня достаточно рано появились ученики, я учусь у них. Потому что, во-первых, когда ты что-то объясняешь, ты сам это начинаешь понимать. Фактически многие вещи у меня сформулировались только тогда, когда я стал их кому-то объяснять. Ты какие-то вещи для себя уточняешь, проясняешь. Когда ты объясняешь, как не надо, ты лучше понимаешь, как надо. И это, на самом деле, очень хорошо.

– А если говорить уже о ваших учениках – кто они?

– Они есть. Ну, прежде всего Аня Хоружая. И не только Аня, конечно. Но Аня – это личный ученик. Не только по научной журналистике, это, я бы сказал, ученик и по жизни. Она – моя первая "официальная" ученица. Фактически, ради неё мне сначала пришлось сделать блог истории медицины, а потом – портал «Нейроновости», чтобы у нее было место, куда можно писать регулярно, а не “в стол”. Сейчас из этого вырос полноценный волонтёрский портал, лучший в своем жанре, которому почти 10 лет – наше совместное детище.

Через него прошли и продолжают проходить многие ребята, которые учатся у нас писать, а потом выходят хорошими научными журналистами. Например, Надежда Потапова – у неё сейчас публикуются материалы, вышла хорошая книга. Лиза Минина – у нее прекрасный авторский канал Lisa Loves Biology.

После «Кода доступа» пришла учиться Юлия Баимова – целый профессор РАН, которая тоже называет меня учителем.

Важно, что у нас люди учатся не только для того, чтобы писать научную журналистику. Это и блоги, и помощь в написании научных статей, и умение структурировать и выстраивать текст. У нас сейчас есть действительно сильные ребята, которые выросли уже под нашим общим руководством. Я могу назвать Дашу Тюльганову, Полину Ложкину, Вадима Русскина — это очень хорошие, состоявшиеся авторы.

Провалы, страхи, удивление

– За 20 лет работы наверняка были ошибки и косяки. Можете вспомнить один – самый показательный?

– Да, конечно. И он до сих пор для меня самый стыдный. Это было уже тогда, когда я активно занимался нейробиологией, делал «Нейроновости», выступал, рассказывал.

Мой хороший друг и коллега, Егор Быковский пригласил меня в эфир на «Эхо Москвы». Разговор был про память, про нейробиологию памяти. И вот мы говорим про гиппокамп – ключевую структуру, где формируется память, про зубчатую извилину, про классические кейсы, про Генри Молисона, которому удалили гиппокамп, и он перестал запоминать новую информацию. И я все полчаса эфира называл гиппокамп гипоталамусом. Всё. Никто меня не поправил. Ни ведущий, ни его соведущая. Всё ушло в эфир. Вот что значит – невыспанность и ночной перелет.

Такие случаи учат осторожности и внимательности. Независимо от опыта, статуса, количества лет в профессии, ты всегда можешь лажануть. И это надо помнить.

– Цитируя вас, "научный журналист должен быть любопытным". А что вы сами ищете и изучаете вне прямой работы?

– Почти все. Если я работаю с научными статьями, я их распечатываю и читаю с ручкой. Например, при работе над нобелевскими проектами у меня было около двух тысяч страниц распечатанных статей. Я постоянно ищу материалы по истории науки, по древнерусской архитектуре – подписан на рассылки, получаю уведомления о новых публикациях. Кроме того, я сейчас много слушаю и смотрю материалы по теории музыки, аккомпанементу, аранжировке. Я уже около семи лет играю в музыкальной группе («ТриА» – Алексей Водовозов, Анна Хоружая, Алексей Паевский - прим. А.Т.), и для меня это еще одна зона роста. Если выступаешь со сцены с инструментом в руках – нужно это делать максимально хорошо.

– Спустя 20 лет в профессии у вас сохраняется способность удивляться?

– Да, безусловно. Вот буквально недавно, работая над очередным текстом, я с удивлением узнал, что Шарль Рише – нобелевский лауреат по физиологии или медицине, открывший анафилаксию, – был человеком эпохи Возрождения: он проектировал вертолёты, занимался массой вещей, которые никак не ассоциируются с узким специалистом. И таких открытий – личных, маленьких – у меня до сих пор очень много. Именно это и держит в профессии.

– Какие книги вы бы взяли с собой, если бы вы оказались на необитаемом острове?

– Сложный вопрос. Все пять тысяч книг, которые у меня есть, взять нельзя. Я бы, скорее всего, взял по одной книге из разных областей. Если говорить об одной – возможно, это была бы «Критика чистого разума» Канта в хорошем переводе.

Но вообще, если бы я понимал, что это длительная, но конечная изоляция, я бы взял книгу на незнакомом языке и словарь. Как это делал Йохан Кройф, когда учил испанский по «Дон Кихоту». Мне интересно разбираться, расшифровывать, учиться. Да хоть того же Канта и словарь – увы, немецким до сих пор не владею, хотя как историк науки должен бы.

Для меня книга — это всегда работа. Я вообще часто распечатываю научные статьи и работаю с ними на бумаге, с ручкой. Например, за время, пока мы с Аней работали над первыми двумя книгами, у меня было распечатано около двух тысяч страниц научных статей. Это нормально для меня. В самолете всегда с собой 2-3 статьи распечатанных.

Сложные темы, будущие книги, горизонты

– Вы работаете в режиме жестких дедлайнов. Что для вас самое сложное в таком образе жизни?

– Самое сложное время в регулярной работе – это Нобелевская неделя. Когда объявляют лауреатов Нобелевской премии, у нас всё устроено очень жестко по времени.

Обычно около 11–12 часов по Москве появляются пресс-релизы Нобелевского комитета – официальный, популярный и научный. У нас уже заранее заготовлена "рыба" для новости, чтобы она сразу вышла и начала индексироваться. А дальше начинается работа над лонгридом на 5–10–15 тысяч знаков. И на это у тебя есть 2–4 часа.

Самая сложная – всегда физика. Химия – это моя базовая область. Биологию и медицину часто берет моя коллега с профильным образованием. Но если речь идет о нейробиологии, я чаще беру это на себя. Физика, особенно теоретическая или космология – это всегда риск налажать. Но пока что я ни разу не подводил.

Самый высокий уровень сложности – прямой эфир сразу после объявления лауреатов Нобелевской премии. В моей практике такое было дважды. Схема такая: только что председатель Нобелевского комитета объявляет лауреата на английском языке – и через несколько минут ты уже в прямом эфире должен объяснить, что произошло, за что дали премию и почему это важно. Тут налажать особенно страшно. У тебя буквально минуты, чтобы сориентироваться и не сказать ерунду.

– За какие темы вам пока сложно или страшно браться в популяризации? Те, до которых вы, возможно, еще не доросли?

– Да, конечно, есть. Прежде всего это высшая математика. Это действительно очень сложно. Если говорить, например, о премии Абеля и о том, за что ее дают, – там без серьезных консультаций я бы не стал ничего делать.

Похожая история с теоретической физикой. Если речь идет о каких-то фундаментальных вещах – теории струн, теориях бран, многомерных пространствах Калаби-Яу, – там слишком высок риск наделать ошибок. В таких случаях нужно много консультироваться. То же самое касается искусственного интеллекта. Я понимаю общие принципы, но если когда-нибудь возьмусь за серьезный текст по этой теме, мне придется очень много копать и учиться. Но я люблю такие ситуации, когда приходится разбираться очень глубоко. Это и есть рост.

– Если бы у вас была возможность выбрать большую книгу, о ком бы вы предпочли писать: о гениях XVIII–XIX веков или о современных ученых?

– И то и другое интересно, но это разные задачи. Писать о людях прошлого в каком-то смысле проще: они не будут читать текст и не смогут обидеться. Но информации о них часто очень мало, и приходится буквально копаться в архивах.

Мне было бы интересно написать хорошие, популярные книги-биографии нескольких десятков Нобелевских лауреатов, о которых сегодня почти ничего не известно. Есть люди, у которых в Википедии по две–три строчки, хотя они сделали колоссальные вещи. С современниками сложнее. Ты их знаешь лично, у тебя уже есть отношение. Это может работать как в плюс, так и в минус. Плюс – ты можешь спросить напрямую. Минус – ты никогда не напишешь о человеке всю правду. Мы все знаем, что мемуары – жанр очень искаженный. Человек о себе всегда пишет выборочно.

– Какую тему вам хотелось бы раскрыть в большом формате?

– Мне бы хотелось написать хорошую, основательную, популярную, но неофициальную историю Академии наук. Не официальную, не юбилейную, а живую – с людьми, конфликтами, решениями. Такая работа требует времени, денег и доступа к архивам. Но это очень важная история, которую рано или поздно нужно рассказать. Такая же история – до сих пор не написанная – про атомный проект. А вот за что мы возьмемся с Аней в ближайшее время (помимо очередных томов биографий лауреатов) – это за введение в нейробиологию.

– Что для вас сегодня главное в профессии?

– Точность и честность. Понимать, о чем ты пишешь. Не упрощать до искажения. Не подменять содержание формой. И еще – сохранять любопытство. Если ты перестал удивляться, значит, пора уходить. Если бы я не чувствовал интереса к тому, что будет дальше, я бы этим просто не занимался.

Текст: Альфия Тимошенко