Малыши без Карлсонов: как подростки попадают в «группы смерти»

О «группах смерти», подростковом суициде и отношениях учителей и учеников во второй части своего интервью рассказывает доктор психологических наук Ольга Карабанова, заведующая кафедрой возрастной психологии факультета психологии МГУ имени М.В. Ломоносова.

— Ольга Александровна, почему подростков так привлекают разные экстремистские группы в соцсетях или так называемые «группы смерти», о которых писали в «Новой газете»? Понятно, что там все привлекательно: и атрибутика, и символика, и атмосфера таинственности и секретности, какие-то задания, но почему они так верят в это? И как родителям распознать, что на ребенка оказывается какое-то воздействие? Как от этого уберечь?

— Чаще всего жертвами становятся дети с определенным дефицитом общения с родителями. Родители могут быть понимающие, любящие, заботливые, интеллигентные, культурные, но этого еще недостаточно, чтобы избежать дефицита любви, привязанности, доверительного общения. Надо еще суметь донести эту любовь и поддержку до ребенка. Плюс есть особые технологии вовлечения жертвы, реализуемые в социальных сетях. Одна из таких техник предполагает погружение в состояние измененного сознания. Очень часто общение происходят в ночное время. У подростка в силу переутомления теряется критичность и меняется характер восприятия.

Здесь очень многое зависит от родителей. Я могу сказать совершенно однозначно: если родитель не знает, что происходит с его ребенком, что он по ночам или под утро сидит беспрерывно у компьютера или с телефоном, то вряд ли он вовремя отсечет стороннее воздействие. При гармоничных детско-родительских отношениях и воспитании, при уважении, при любви, при общих интересах с родителями подросток, скорее всего, не даст себя завлечь манипуляторам сознанием, либо родители сумеют его остановить у той грани, откуда возврат фактически невозможен.

Первое, с чего надо начать родителям «профилактику» вовлечения подростка в группы экстремистской направленности, — это сохранить доверительное общение со своим ребенком в кризисном подростковом возрасте. Второе: как правило, в группе риска оказываются дети с неудовлетворенной потребностью. Это может быть потребность принятия сверстниками, потребность в достижениях, которых нет. И еще это определенный смысловой вакуум, отсутствие интересов.

— Как детей вовлекают в эти группировки?

— Тут есть два направления. Адепты первого акцентируют внимание на избранности и уникальности личности жертвы. Подростка убеждают в том, что он не такой, как все, особый, не находит понимания в среде своих сверстников, учителей, родителей, что его недооценивают, что понимание и признание, поддержку он может обрести только в этой группе. Второе — подростку предлагают идею, смысл жизни, ценности, переходящие в сверхценность. Эти идеи и смысл разделяют другие члены группы избранных, которые должны стать единомышленниками. Тут срабатывает мотив аффилиации — потребность подростка вхождения в социальную группу. Это мотив признания, повышение самооценки «Я-концепции». «Ты не такой, как все. Ты гораздо лучше, тебя недостаточно ценят и уважают, а мы тебя поймем. Для тебя в жизни есть особая миссия», — говорят подростку. И если это воздействие умножить на утрату чувства необратимости, особое отношение к жизни и смерти, характерное для поколения «информационной социализации», то становится понятно, почему эти группы находят признание у подростков.

Что касается подростковых суицидов, то для этого возраста более типично суицидальное поведение демонстративного характера, представляющее собой «призыв о помощи», стремление получить любовь, заботу, социальное признание, привлечь внимание. Кроме того, это способ заставить родителей и окружающих подумать о них. Суицидальные попытки сопровождаются мыслями «Вот когда меня не будет, все пожалеют…». Сегодня, когда размывается чувство реальности и сам виртуальный мир становится реальностью, особое значение приобретает профилактическая работа, внимание и нетерпимость к безразличию и равнодушию к проблемам и нуждам подростков.

Технологии любой экстремистской организации по вовлечению новообращенных выстраиваются по определенной логике: заинтересовать, проявить максимальное внимание и заботу, привязать к себе, социально изолировать, подчинить сознание и волю и полностью контролировать поведение. Сначала надо заинтересовать потенциальную жертву. Потом, когда возник интерес, начинается период демонстрации сочувствия, сопереживания, игры на недооцененности: тебя недостаточно признают, ты не получаешь того, что заслуживаешь.

Потом появляется сообщество: мы избранные, ты найдешь здесь единомышленников, на нас лежит особая миссия. С подростками играют еще на приобщении к статусу взрослого — возникают свои секреты, свои тайны. А дальше идет «зомбирование»: на фоне измененного состояния сознания расшатывают отношения с окружающими людьми, в первую очередь с родителями. Сначала ставят барьер доверия — «не говори родителям». Потом через последовательность заданий подчиняют жертву и лишают ее воли, возможности сопротивления, возражений, критичности, снижают порог восприятия опасности, недопустимости поведения, противоречащего нормам. Есть понятие «систематическая десенсибилизация» — систематическое снижение чувствительности к каким-то явлениям и процессам.

То же происходит и с заданиями: сначала минимальные по потенциальному вреду поручения, потом приближение к порогу опасности. Подросток перестает осознавать то, что реально происходит. А дальше, когда подросток уже включен в это сообщество, начинаются угрозы. Тебе дается поручение, ты его не делаешь? Не делай. Но тогда мы с тобой дела не будем иметь. А подросток уже вошел в эту ситуацию, ему страшно все потерять. Важный компонент этой технологии — разрушение реальных связей с реальными людьми, которые окружают ребенка, изоляция, акцентирование безысходности, отсутствие поддержки со стороны близких, отверженность.

— Какие симптомы помогут родителю понять, что с ребенком что-то не так?

— Ребенок становится равнодушным к тому, что происходит вокруг. Если раньше, например, ему предлагали выйти всей семьей на пикник, в музей, в кино, то сейчас он отнекивается, начинается отчуждение. Родители иногда говорят: «Ну, он растет, ему уже с нами неинтересно». А на самом деле это искусственная неоправданная сепарация.

Потом возникает безразличие к учебе, к достижениям, к прежним занятиям. Это тоже довольно рано «ловится». Родители могут это отследить. Если нет прежних интересов, если он сидит где-то, да еще по вечерам, по ночам встает, не высыпается — на эти признаки надо обращать внимание. А у нас это очень часто списывают на подростковый возраст. Родитель должен думать о том, чтобы в жизни ребенка были какие-то устойчивые интересы, но тут надо начинать работать, пока ребенок еще маленький. Есть огромный ресурс — молодежные и подростковые общественные организации. Но сейчас они не в полной мере реализуют потенциал возможностей социализации и развития подростков. И здесь необходима очень серьезная работа, в том числе со стороны школы, учителей.

— Раз уж мы заговорили про учителей, хочу вас спросить об отношениях учителя и ученика. Недавно разразились скандалы вокруг 57-й школы, «Лиги школ». Учителей обвиняют в том, что они долгие годы развращали учеников. И речь идет о десятках людей. Почему родители этого не видят, а сами дети продолжают молчать, даже когда они уже не дети, когда им далеко за 20 лет?

— В чем-то это пересекается с причинами, о которых мы уже говорили. Как правило, жертва — это определенный типаж. Это обычно дети недолюбленные, у которых есть дефицит внимания, дефицит любви. Мы говорим, что это дети «с нарушенной привязанностью». Они, когда вступают в эти отношения, будучи еще школьниками, сразу резко меняют свой статус. От статуса ребенка переходят в статус взрослого. И для них это очень значимо. Если общество не дает им возможности реализовать себя как взрослого в другом месте, то они все равно ищут, где бы они могли состояться. И, к величайшему сожалению, это стремление может реализоваться в такой извращенной, уродливой форме. Часто сексуальные отношения с учителем сопровождается подчеркиванием избранности: ребенку или подростку показывают, что его ценят, хвалят его качества, не ограничиваясь лишь сексуальными контактами. Конечно, все это грубое насилие, это всегда травма, жертва всегда ощущает себя виноватой, считает, что она дала повод.

Плюс срабатывает стереотип — страх перед наказанием, перед родителями, перед оглаской, и при этом поддержка со стороны насильника, который становится для ребенка скорее единственной опорой в этой сложной ситуации, чем агрессором. Помните «стокгольмский синдром»? Ребенок чувствует, что он сделал что-то не то. Он знает, что за это «не то» последует наказание со стороны родителей, его осудят окружающие, он станет посмешищем. Деваться ему некуда, он всего боится. Он считает, что обвинять будут его. И тут этот самый насильник начинает выступать уже в качестве человека, который его защитит и поддержит. А если при этом он еще и «пряник» использует (подарки, подкуп, уговоры), то ребенок может даже почувствовать к нему привязанность.

И потом, жертву можно запугать, это бывают очень робкие, пугливые, тревожные дети.

— Но почему они потом об этом не говорят?

— Потому что они вышли из этой ситуации, что называется, перекрестились и забыли, а скорее попытались забыть. Все, что происходит, очень травматично, оставляет след на всю последующую жизнь. Те, кто становится старше, понимают, что это судебное дело, сопряженное с многочисленными следственными действиями: допросами, очными ставками, свидетельствами. Это очень тяжело и для ребенка, и для его семьи. Замечу, что и представители следственных органов отдают себе отчет в том, что для ребенка это огромная травма, которая может стать даже большей травмой, чем сам акт насилия.

Например, за рубежом, не желая травмировать ребенка, используют видеозапись его допроса. Допрашивают ребенка один раз. В России же это зачастую многократные повторяющиеся действия. Поэтому, когда человек становится взрослым, он боится (у него может быть уже семья, дети, любимый человек), он думает, что его осудят, обвинят, будут допрашивать, затаскают по судам. Так насильники оказываются в выгодном положении, ощущая свою безнаказанность.

Люди нередко отказываются признать факт педофилии, поскольку он оказывается связан с инцестом. Это случается в семье, у родственников, потому тема и табуирована. Даже если есть признаки такого поведения, люди не верят в такую возможность, прибегая к рационализации и вытеснению.

Для предупреждения возможности сексуальных домогательств в отношении несовершеннолетних в ряде стран приняты четкие правила и ограничения организации общения ребенка со взрослым, которые, например, предполагают, что ученик противоположного пола вообще не остается тет-а-тет с учителем. В любой ситуации их контакт происходит при открытой двери либо в присутствии третьих лиц. Необходимо создать такие условия, при которых была бы обеспечена безопасность ребенка и невозможность любых насильственных действий.

Если бы мы формализовали отношения «учитель – ученик», четко регламентировали правила взаимодействия, то мы бы сильно снизили степень напряжения.

Не надо забывать, что существуют и риски оговоров учителей со стороны подростков. Они могут оговорить учителя или сотрудников администрации из чувства мести или просто для того, чтобы привлечь к себе внимание. Просто взять и заявить, что были домогательства. Так что учителям тоже важно, чтобы ввели формальные правила, которые могли бы и им гарантировать безопасность.

— Хотелось бы еще поговорить об инклюзивном образовании. С одной стороны, это хорошо — воспитывается терпимость. С другой стороны, подростки достаточно жестоки. Если ты в очках, ты уже непременно «очкарик», а если ты в инвалидном кресле, это вообще ужас. Как в этой связи вы оцениваете инклюзивное образование в нашей стране?

— Когда мы говорим о детях с ОВЗ (ограниченными возможностями здоровья, — прим. Indicator.Ru), то необходимо понимать, что в эту группу входят дети с различными видами и степенью нарушений различной этиологии, со своей спецификой психологических проблем, связанных со здоровьем. И поэтому для кого-то обучение в основном потоке вполне возможно и целесообразно. Однако для кого-то это не благо, а вред, поскольку для них нужна особая система образования и поддержки, которую могут обеспечить только педагоги, имеющие специальную подготовку. Для ребенка с ограничениями по слуху или по зрению нужна особая дидактическая система.

Педагог в обычной школе, может быть, и хотел бы это обеспечить, но у него нет ни специальной подготовки, ни опыта. Вот это опасно. К решению вопроса об инклюзии при всех достоинствах этой стратегии в каждом отдельном случае надо подходить взвешенно. Речь идет о судьбе и будущем ребенка, его образовании. И дело не в пандусе. Второе условие эффективности инклюзии — готовность социального окружения. Важно, чтобы и педагоги, и сверстники, и их родители адекватно приняли ребенка с ограниченными возможностями здоровья. В свое время очень бурно обсуждалась ситуация, когда выпускники и их родители не захотели, чтобы фото девочки с ОВЗ попало в выпускной альбом. Поэтому надо начинать с родителей и детей. Но, еще раз повторю, есть такие ограничения здоровья, которые требуют создания именно специальных условий обучения и реализации специальных программ обучения, которые в обычной школе создать не могут. Кроме того, например, в скандинавских странах с такими детьми в классе, помимо учителя, находится прошедший подготовку помощник, выступающий в роли тьютора для ребенка с ОВЗ. Это может быть родитель, студент на практике, педагог.

— Перед тем, как распределять детей по классам, проводится психологическая экспертиза?

— Никто не отменял медико-психолого-педагогические комиссии, которые работают, дают обоснованные рекомендации родителям по вопросам построения адекватной и наиболее благоприятной для ребенка образовательной траектории с учетом его индивидуальных особенностей и ограниченных возможностей здоровья. Но родители имеют право выбора и нередко сами настаивают, чтобы ребенок пошел учиться в обычную школу, не понимая, что тем самым наносят ему вред, лишая его возможности реализовать свой потенциал развития.

— Недавно на инвестиционном форуме в Сочи вице-премьер Ольга Голодец высказалась, что у нас неправильные классы: дети сидят рядами, а учитель-ментор стоит у доски. А если мы хотим, чтобы ребенок включался в проектную деятельность, нужно все это перестраивать. Как вы это оцениваете эту инициативу?

— Абсолютно верно, проектная деятельность вместе со сверстниками помогает ребенку учиться, может стать залогом его успехов как в школе, так и вне ее. Чтобы организовать такую деятельность, нужна особая предметно-пространственная образовательная среда. Другой вопрос в том, что, помимо готовности учителей и инициативы со стороны руководства школ, нужно еще и финансирование, чтобы такую среду создать. Например, при МГУ есть совершенно замечательная университетская гимназия. Там это хорошо организовано: есть и современное оборудование в учебных кабинетах, классы с прозрачными стенами, и столы-трансформеры, которые можно перемещать. Конечно, если бы все школы приблизились к лучшим образцам, это было бы огромное благо. Но у нас до сих пор во многих школах, особенно сельских, туалеты на улице. А еще школы просто закрывают, и дети должны либо ехать учиться в интернат, либо километров за 15 в стареньком автобусе трястись…

Конечно, есть очень интересные современные новые проекты, например, создается электронная школа. Но возникает вопрос: у нас есть «города и веси», где нет Интернета. Как там реализовать возможности этого нового проекта? Конечно, было бы замечательно иметь и современные по своему обеспечению классы в каждой школе, однако пока это перспектива будущего. И давайте будем работать, чтобы это будущее скорее состоялось.

Подписывайтесь на Indicator.Ru в соцсетях: Facebook, ВКонтакте, Twitter, Telegram.