Знают ли ученые, что такое наука?

Я не кадровый офицер, если говорить о так называемых научных войнах. Если уж на то пошло, я где-то между рядовым солдатом и заинтересованным наблюдателем разворачивающихся боевых действий. Я получил образование в области генетики, но многие годы работал историком и социологом науки, писал в основном о развитии науки в XVII веке. В этих войнах мне довелось пострадать от незначительных осколочных ранений из-за снарядов широкого поражения. Впрочем, Защитники Науки обычно находили цели покрупнее и оставили меня заниматься своей работой и размышлять о происходящем из отчасти отстраненной позиции. Непосредственным поводом для научных войн послужила серия высказываний о науке, сделанных некоторыми социологами, историками культуры и туманными философами. (В моей обычной академической работе различия между этими категориями — и подразделениями внутри них — считаются существенными, но в этой статье для широкой аудитории я в основном объединяю их.) Для удобства я называю утверждения о науке «метанаукой», и, поскольку очень важно, чтобы было ясно, что именно обсуждается, я приведу в пример несколько наиболее спорных и провокационных метанаучных тезисов:

1. Такой вещи, как Научный метод, не существует.
2. Современная наука живет только в настоящем и для настоящего; она больше напоминает биржевые спекуляции,чем поиск истины о природе.
3. Новое знание не является наукой, пока его не сделают социальным.
4. Независимую реальность в обычном физическом смысле нельзя приписать ни явлениям, ни наблюдениям.
5. Концептуальный базис физики — свободное изобретение человеческого разума.
6. Ученые не находят порядок в природе, а помещают его туда.
7. Наука не заслуживает репутации, которую столь широко приобрела,.. репутации, будто она полностью объективна.
8. В образе ученого как непредубежденного человека, оценивающего доказательства за и против, много претенциозной ерунды.
9. Современная физика основана на внутренних актах веры.
10. Научное сообщество терпимо к ничем не подкрепленным спекулятивным объяснениям.
11. В любой исторический момент у того, что считается приемлемым научным объяснением, есть как социальные детерминанты, так и социальные функции.

Многим читателям даже перечисление таких утверждений без надобности. Они уже хорошо знакомы как с подобными убеждениями, ассоциируемыми с работами социологов науки и их академических попутчиков, так и с гневными реакциями на них ряда естественников, убежденных, что такие заявления либо мотивированы в основном или исключительно враждебностью к науке, либо проистекают из незнания науки, либо и то и другое одновременно. Считается, что наука и рациональность в осаде — варвары у ворот! — и пока не будет продемонстрировано, что эти суждения «мусорные», до тех пор институт науки и его заслуженный авторитет в современной культуре будут в опасности. А потому на самих ведущих ученых возлагается обязанность сообщать публике, какова подлинная природа науки, и противостоять невежеству и злопыхательству таких утверждений.

Как бы то ни было, должен сказать вам — в духе нашей беспокойной культуры, — что вы только что стали жертвой еще одной мистификации. Ни одно из этих утверждений о природе науки, являющихся цитатами или минимальными парафразами, на самом деле не принадлежит ни социологу, ни представителю культурных исследований, ни феминистке, ни марксистскому теоретику. Каждое взято из метанаучных высказываний выдающихся ученых XX века, в том числе нобелевских лауреатов. Среди них — иммунолог Питер Медавар, биохимики Эрвин Чаргафф и Гюнтер Стент, энтомолог Эдвард Уилсон, ставший научным администратором математик Уоррен Уивер, физики Нильс Бор, Брайан Петли и Альберт Эйнштейн, эволюционный генетик Ричард Левонтин. Это вовсе не забава и не уловка в попытке взять реванш или сыграть в интеллектуальный пинг-понг, хотя так бы все и выглядело, остановись я на этом. Тезис, который я хочу здесь выдвинуть, важный, интересный и потенциально конструктивный: почти все утверждения о природе науки, вызвавшие недавно столь гневную реакцию со стороны некоторых Защитников Науки, время от времени, но многократно высказывались самими учеными — многими учеными во множестве дисциплин в течение многих лет и во многих контекстах. Соответственно, можно прояснить одну вещь: дело не может быть в самих утверждениях или в том, что они проистекают из невежества или враждебности. Скорее дело в том, кто высказывает такие суждения и какие мотивы могут быть — правдоподобно, пусть часто неточно и несправедливо, — приписаны такого рода людям. Поэтому одно из очень немногих и очень незначительных изменений, внесенных мной в некоторые из цитат выше, — замена исходного «мы» на третье лицо: «они», или «ученые», или «физики». Теперь мы, кажется, оказались на знакомой почве повседневной жизни: членам семьи позволено высказываться о делах семьи, что не дозволяется аутсайдерам. Дело не только в истинности или точности — это вопрос приличий. Определенные типы описаний воспринимаются как недозволительная критика, если исходят от тех, у кого, как считается, нет на это моральных или интеллектуальных прав.

Поскольку члены научной семьи, делая метанаучные утверждения, часто предписывают, критикуя или одобряя, как собратьям следует себя вести, постольку они склонны предполагать, что аутсайдеры делают то же самое, но не имея на то эквивалентных прав. Ученым иногда трудно понять, как описание и интерпретация науки могут быть чем-то еще, кроме неявного предписания или оценки: говорить ученым, что им делать, или отделять хорошую науку от плохой, или утверждать, что наука в целом — это хорошее или плохое предприятие. Другими словами, сложно понять, какой была бы натуралистическая установка в разговоре о науке, поскольку такая роскошь вряд ли была бы доступной для членов научной семьи. Ученые разделяют натуралистические установки в отношении своих исследовательских объектов, но редко — в отношении практик исследования этих объектов. Так, например, некоторые социологи науки действительно настаивают на том, что научные репрезентации—это «социальные конструкции». И когда отдельные ученые читают это, они предполагают — в большинстве случаев ошибочно, на мой взгляд, — что эти социологи неявно предварили свою фразу оценочным словом «только», или «всего лишь», или «исключительно»: наука — это только социальная конструкция. Тогда тезис, что наука социально сконструирована, воспринимается как отрицание ценности научных утверждений, того, что они достоверно высказываются о природном мире. Но сами ученые делают это все время; иными словами, они «деконструируют» определенные научные утверждения в своих областях, определяя их как всего лишь попытку выдать желаемое за действительное, как всего лишь дань моде, как всего лишь социальную конструкцию. Но они высказываются таким образом, чтобы делать науку, отделять истину от заблуждений о тех частях природного мира, изучением которых они занимаются. При этом они редко поступают таким образом в отношении дисциплинарной установки просто описывать и интерпретировать природу науки. Это главная причина, по которой мы настолько не понимаем друг друга. Между признаваемыми дисциплинарными установками есть важные различия — в видении своих различающихся возможностей, целей и ценностей. Мы не всегда адекватно опознаем эти различия, а стоило бы.

Именно такой урок следует вынести из моей маленькой уловки. Но он не самый интересный и не самый фундаментальный. Более фундаментально наблюдение, что метанаучные утверждения ученых сильно разнятся. […] Когда ученые высказывают что-то метанаучное, они часто конфликтуют друг с другом, как периодически конфликтуют и с социологами.

Действительно, одни ученые в своих заявлениях о природе науки настаивают, что наука — это реалистское предприятие, другие же доказывают, что это не так. Наука, говорят последние, это феноменологическая, инструментальная, прагматическая или конвенциональная практика. [...]

Одни ученые, говоря, что наука есть реалистское предприятие, считают, что занимают особую философскую позицию, с точки зрения которой теоретические сущности указывают на реально существующие в мире вещи; другие же отсылают к здравому повседневному реализму, объединяющему множество наук с практиками повседневной жизни, как когда я говорю в обычной беседе: «Смотри, кошка сидит на рогожке», обращая чье-то внимание туда, а не на свой речевой аппарат или мозг. Реализм, защищаемый (или отвергаемый) в метанаучных заявлениях ученых, лишь изредка определяется такими способами. Одни ученые говорят, что наука стремится к одной универсальной Истине или достигает ее, другие — что истины наук множественны, третьи — что наука есть просто «то, что работает», а Истина или даже соответствие миру их не интересуют (она всего лишь то, «в чем дело» или «в чем, как кажется, состоит дело в лучших из наших текущих попыток и убеждений»). Одни говорят, что наука приближается к Концу и вот-вот завершится, но следует понимать, что это приближающееся завершение обещалось практически столько же, сколько существует наука. Другие ученые высмеивают любые подобные идеи: наука, утверждают они, это предприятие по решению проблем с открытым концом, в котором проблемы порождаются нашими собственными текущими решениями и продолжат без конца порождаться.

Согласно метанаучным утверждениям одних ученых, не существует никакого особого формализированного и универсально применимого Научного метода, другие ученые с тем же рвением настаивают на обратном. Последние, впрочем, сильно расходятся во мнениях о том, что такое этот метод. Одним ученым нравится Бэкон, другим — Декарт; одни выбирают индуктивизм, другие — дедуктивизм; одним ближе гипотетико-дедуктивная позиция, другим — гипотетико-индуктивная. Одни считают, вместе с Томасом Гексли, Максом Планком, Альбертом Эйнштейном и многими другими, что научное мышление — это форма здравого смысла и обыденного рассуждения. Согласно Эйнштейну, «вся наука является не чем иным, как усовершенствованием повседневного мышления». Другие, например биолог Льюис Вольперт, категорически отвергают неразрывную связь природы науки со здравым смыслом и считают, что любая подобная идея проистекает из невежества и враждебности. Немногие — будь они за или против связи здравого смысла и природы науки — интересуются тем, что такое здравый смысл, или рассматривают возможность того, что он тоже может быть гетерогенным и многообразным.

Не перечислить всего, что считалось Научным Методом или, по крайней мере, методом некоторой практики, объявленной Царицей Наук, самой подлинно научной из наук. Обычно (но не всегда) это была какая-то версия современной физики. Соберите по учебникам высказывания о Научном Методе и увидите сами. Или попросите своих друзей-ученых, одного за другим, записать на листочке бумаги (не советуясь друг с другом, не заглядывая в учебник по философии науки!), что они считают Научным Методом или даже формальным методом, используемым, как считается, в их собственных исследовательских практиках или дисциплине. Некоторые из ваших друзей слышали о Карле Поппере, или Томасе Куне, или Поле Фейерабенде, и они предпочтут идеи одного из них, хотя, вероятно, таких будет немного. (Да и почему их должно быть много?) В таком случае попросите их на другом листочке изложить то, что они считают рекомендованной их любимым философом позицией по поводу Научного Метода. (Что касается ваших друзей среди философов и социологов, то вы, вероятно, обнаружите мало общего между их профессиональными пониманиями попперианства или кунианства; во всяком случае социологи и философы расходятся и в понимании того, что на самом деле утверждали Поппер и Кун.)

Кроме того, можно изучить культурные источники наших нынешних репертуаров обсуждения Научного Метода. Окажется, что немногие химики, биологи или физики выбирали курсы по Научному Методу (по крайней мере, в англоязычной академии), зато многие психологи или социологи пережили практически полное погружение в такой материал, что иронично, скроенный по лекалам формального естественно-научного метода. Возможно, немалую часть огромного успеха естественных наук можно приписать относительной слабости официальной методологической дисциплины. Во всяком случае эту мысль стоит обдумать. Так считал, например, физик Перси Бриджмен.

Мне кажется, вокруг научного метода много пустопорожних разговоров. Осмелюсь предположить, что больше всего о нем говорят те, кто меньше всего его практикует. Научный метод — это то, что работающие ученые делают, а не то, что могут говорить об этом другие люди или даже они сами. Ни один работающий ученый, планируя эксперимент в лаборатории, не задается вопросом, является ли он должным образом научным, и не интересуется, какой метод он использует как метод… Работающий ученый всегда слишком озабочен вниканием в подробности и докапыванием до сути дела, чтобы пожелать тратить время на рассуждения общего характера… Научный метод — это что-то, что обсуждают люди, наблюдающие со стороны и удивляющиеся, как ученому удается делать то, что он делает.

С концептуальной идентичностью науки ситуация во многом аналогичная. Едина ли в концептуальном плане наука? Ученые, дающие положительный ответ на этот вопрос, предпочитают идиому объединяющего материалистического редукционизма, хотя ученые математического или структурного склада ума отвергают и материализм, и редукционизм, а биологи продолжают размышлять, существуют ли уникальный биологический стиль мышления и уникальные биологические уровни анализа. Если Эдвард Уилсон анонсирует новый или, скорее, возвращенный к жизни план по редукционистскому объединению естественных и гуманитарных наук, то другие ученые восстают против редукционизма, против утверждения, что «целое — сумма его частей», или против его локальных проявлений в молекулярной биологии. Или же они говорят: то, что когда-то было поиском понимания, теперь превратилось в редукционистский и малосодержательный поиск объяснений. Материалистический редукционизм — это всего лишь знак того, что вслед за интеллектуальным золотым веком наступил научный железный век.

Концептуальная унификация всех наук на твердой и строгой основе материалистического редукционизма — это старое устремление, но оно никогда не пользовалось (и сейчас не пользуется) одобрением всех ученых. В целом ряде естественных наук (хотя биология, вероятно, наиболее показательный случай) редукционистская унификация отвергается, иногда чрезвычайно яростно, а в других частях науки она и не играет особой роли. Она может быть чьей-то мечтой, но едва ли является чьей-либо работой. Вспомните, я начал с того, что привел утверждения о природе науки и предложил вам связать их с невежественными или враждебно настроенными не-учеными. Затем я сообщил вам, что эти утверждения на самом деле сделаны учеными. Далее, развивая аргумент, я продемонстрировал, что метанаучные утверждения разных ученых весьма отличаются друг от друга — по всем темам и на всех уровнях — и что многие из них противоречат суждениям в приведенном списке и друг другу.

Из этого обстоятельства можно было бы сделать несколько выводов. Первый состоял бы в том, что некоторое количество этих утверждений — скажем, первый список — безнадежно ошибочно, а противоположные им верны. Я не хочу так говорить. Сделай я так, это было бы все равно что сказать, что Медавар, Планк и Эйнштейн не знали, о чем говорят, как не знают и социологи, тезисы которых очень близки к этим утверждениям. Однако, откровенно говоря, должен признать, что, когда я продираюсь сквозь многообразие метанаучных утверждений отдельных ученых, я часто нахожу в нем так много внутренней вариабельности, что оказываюсь вне зоны профессионального комфорта. Меня даже можно обвинить в грехе цитирования вырванных из контекста фраз, и, возможно, я виноват. Никому нельзя тенденциозно цитировать вне контекста, хотя, возможно, внеконтекстуальное цитирование Медавара о Научном Методе — менее серьезный проступок, чем (привожу случайно выбранный пример) внеконтекстуальное цитирование высказывания Стивена Шейпина о роли доверия в английской науке XVII века: от такого обманчивого выборочного цитирования собственное дело Медавара пострадает меньше, чем мое. Плохо цитировать вне контекста или цитировать, вводя в заблуждение. Плохо так поступать социологам, когда они пишут о науке или метанауке, и плохо так поступать ученым, когда они пишут о социологии науки. Нет, я хочу сказать, что в списке процитированных утверждений довольно много правды — с некоторыми оговорками, которые я скоро сделаю.

Второй вывод мог бы заключаться в том, что все метанаучные утверждения практикующих ученых лучше игнорировать. Рискуя столкнуться с парадоксом критянина Эпименида, в подтверждение этого взгляда я могу снова процитировать заявления известных ученых. В конце концов, именно Эйнштейн заявил, что не стоит особо прислушиваться к публичным рассуждениям ученых о том, что они делают. Вместо этого нужно «изучать их дела»: «Часто и, конечно, не без основания говорят, что естествоиспытатели — плохие философы». Итак, если мы последуем за Эйнштейном и снисходительно позволим себе пройти мимо возможного противоречия самим себе, то у нас может возникнуть соблазн сказать примерно следующее.

Как выразился Эзоп, многоножка удивительно хорошо согласовывает движения сотен своих ножек, но не так хорошо представляет, как она это делает. Ни многоножке, ни, если на то пошло, ученому нисколько не мешает, что они не сильны в систематическом рефлексивном понимании того, что делают. Это не их дело. И смысл эзоповской басни, конечно, в том, что многоножка, если ее вынудить рефлексировать над своими действиями, превратится в кучу беспорядочно копошащихся ножек. В этом отношении Кун просто следует за Эзопом.

Это тоже не совсем то заключение, которое я хотел бы сделать. Впрочем, в нем есть кое-что, позволяющее рекомендовать его. Я не вижу ни одной убедительной причины, почему отдельные ученые, — возможно, немногие, учитывая давление фактора времени и их интересов, — не должны быть столь же хороши в метанауке, как и профессиональные метаученые, и точно так же ни одной убедительной причины, почему профессионалы в метанауке должны игнорировать заявления любителей в этой области.

Аналогично профессиональные метаученые — историки, социологи и философы — не обязаны всегда допускать, что практикующие ученые «знают конкретную науку лучше или лучше всех» или «знают больше науки», чем они сами. Однако весьма благоразумно уважать частное экспертное знание ученых и прикладывать все силы, чтобы, когда дело доходит до описания объектов этого знания, «понимать его правильно». Метаученые должны очень внимательно следить за тем, чтобы не сказать о фотосинтезе или техниках его познания что-то такое, что было бы очевидно ошибочным с общей точки зрения экспертов-практиков в этой области.

Причина, по которой социологи, историки и философы не должны во всем исходить из всеобъемлющего допущения, что «ученые лучше знают о науке», заключается в том, что знание, например, о современной биохимии растений — не то же самое, что «знание о науке». В настоящее время существует множество наук, но еще больше наук и версий науки о растениях существовало в прошлом, и кто скажет, что социолог или историк, знающий что-то существенное об этих многих науках, знает «меньше науки», чем современный биохимик растений, который, высказываясь о природе науки, знает меньше или даже не знает вообще ничего?

Я не вижу здесь оснований для того, чтобы переигрывать ситуацию в свою пользу и заявлять как факт, что я знаю «больше науки», чем мой друг, биохимик растений. Так уж получилось, что я почти ничего не знаю о фотосинтезе за пределами того, чему меня учили в колледже на курсах по физиологии растений и клеточной биологии, и с моей стороны было бы морально неправильным и интеллектуально легкомысленным высказываться о том, как обстоят дела в этой области современной науки. С другой стороны, у меня есть право чувствовать себя несколько раздраженным, когда о том, как все было в пневматической химии XVII века, мне начинают рассказывать практикующие ученые, которые даже более некомпетентны в этой части науки, чем я в современной биохимии растений.

Почти излишне говорить, что жизненно важно верно понимать факты, касающиеся предмета, о котором вы пишете. Это обязательство абсолютно и накладывается на всех: на социологов и историков, пишущих об интересующих их аспектах науки, но также на ученых, пишущих об истории и социологии науки. В то же время хотелось бы надеяться, что нормальные человеческие и профессиональные слабости будут распознаны, и мы остановимся в наносекунде от того, чтобы приписать друг другу самые низменные из возможных мотивов и самую вопиющую некомпетентность. Конечно, в социологии и культурных исследованиях есть плохие работы, а некоторые ученые-естественники открыто и убедительно говорят о некачественной работе в своих областях. Не может быть никакого оправдания халтуре, где бы она ни обнаруживалась. Но в то же время нам следует дать друг другу некоторые поблажки. Человеку свойственно ошибаться, и то, что мы ошибаемся, оценивая намерения друг друга, так же вероятно, как то, что дело в грубых ошибках или дисциплинарной враждебности. Прежде чем кого-то обвинять в прессе или на публике, мы могли бы попробовать поговорить в кафе или пабе. Вероятным результатом стали бы понижение кровяного давления и менее токсичная общественная культура.

Наконец, как я предположил некоторое время назад, метанаучные утверждения ученых часто функционируют в специфическом контексте занятий наукой, в ходе критики или одобрения определенных научных заявлений, программ или дисциплин. Иными словами, они могут выступать не чистым выражением институциональных намерений описывать и интерпретировать науку, а инструментами, позволяющими сказать, во что следует верить и что нужно делать в науке в целом или в отдельной ее дисциплине. С этой точки зрения подобные метанаучные утверждения не только могут, но и должны приниматься всерьез исследователями науки, но по-другому — как часть предмета, который историк или социолог намерен описать и проинтерпретировать.

Главное заключение, к которому я хотел бы прийти, касается и вариабельности метанаучных утверждений ученых, и природы их отношений с тем, что можно нестрого назвать «самой наукой». Здесь мне хотелось бы сказать — и снова я могу дополнительно подкрепить свои слова авторитетом Эйнштейна и Планка, — что отношения между метанаучными утверждениями и множеством конкретных научных убеждений и практик всегда будут крайне проблематичными. «В доме науки, — говорил Эйнштейн, — обителей много». Утверждение, что наука одна и что, соответственно, ее «сущность» может быть схвачена каким-либо одним непротиворечивым и систематическим метанаучным высказыванием (методологическим или концептуальным), является нововременным наследием методологических специалистов по связям с общественностью XVII века. И хотя для некоторых идея научного единообразия остается неотразимой, ни один план унификации и ни одно объяснение сущности науки не выглядит убедительным более чем для одной фракции ученых. И это один из моих пунктов.

Что произойдет, если мы последуем за мнением многих ученых (и, между прочим, все большего числа философов), что наук много, что они разнообразны и что ни один непротиворечивый и систематический дискурс об отличительной сущности науки не может схватить разнообразие или конкретность практик и убеждений? Мы можем изменить взгляд на вариабельность метанаучных высказываний, понятых как утверждения об отличительном характере чего-то, что зовется «наукой». Возможно, мы захотим сказать, что разные виды метанаучных высказываний выделяют аспекты разных типов, или стадий, или обстоятельств практик, которые мы называем «научными», или что они […] принадлежат тем практикам, о которых высказываются, — в качестве норм, идеалов или стратегических жестов, сигнализирующих о возможных или желаемых альянсах. Метанаучные высказывания могут быть верными или точными в отношении какой-то науки, но не в отношении науки в целом просто потому, что ни одно непротиворечивое и систематическое метанаучное высказывание не может являться глобально истинным и при этом отличать науку от других форм культуры. Почему вообще мы должны ожидать, что какие-либо метанаучные высказывания будут справедливы и для физики элементарных частиц (какого типа?), и для сейсмологии, и для исследований репродуктивной физиологии морских червей? Некоторые метанаучные высказывания могут быть верными для набора научных практик, локализованных во времени, пространстве и культурном контексте, но это то, что должно быть нами обнаружено, а не принято как посылка.

Есть кое-что еще, что вытекает из признания этого разнообразия и имеет отношение к сегодняшней озабоченности антинаукой. Поскольку метанаучные утверждения ученых разнообразны и поскольку возможно, что каждое из них, рассмотренное под определенным углом, выделяет какие-то реальные локальные черты конкретных наук, отношение между метанаукой и наукой определенно проблематично и в лучшем случае контингентно. Лишь на одном этом основании можно допустить оспаривание любого метанаучного нарратива и при этом не рассматривать это оспаривание как проявление враждебности в отношении науки. Если наука действительно настолько отличается от философии, как на этом настаивают некоторые Защитники Науки, то в высшей степени загадочно, почему они так огорчаются, когда критикуют их любимую философию. Естественные науки вполне оправданно обладают огромным культурным влиянием, влияние философии науки довольно незначительно. Безусловно, совершается тактическая ошибка, когда Защита Науки принимает форму прославления определенной философии, но еще большей ошибкой является прославление тех версий философии, которые давно испытаны и отброшены самими философами.

Полностью с текстом статьи можно ознакомиться на сайте журнала

Понравился материал? Добавьте Indicator.Ru в «Мои источники» Яндекс.Новостей и читайте нас чаще.

Подписывайтесь на Indicator.Ru в соцсетях: Facebook, ВКонтакте, Twitter, Telegram, Одноклассники.