Алексей Розанов: я всегда любил путешествия

— Как вы пришли в науку?

— С детских лет папа иногда брал меня в экспедиции. Первая экспедиция была замечательной — в Домодедово. Мы приехали в домодедовский карьер, ходили по окрестностям, выбирали место для будущего аэродрома. Тогда я учился в 4 классе и впервые увидел карьер с его камнями. Не могу сказать, что меня это особенно привлекало. Мне было жарко, хотелось есть, вообще было не до того. Зато потом, когда я уже учился в 9 классе, я попал в экспедицию на Жигули. Тогда там начиналась стройка ГЭС, и для ГЭС были нужны всякие камни, разные строительные материалы. Меня взяли в отряд от института, в котором работал мой отец. Знаете, было такое странное ощущение: жарко, подъем в 6 утра, образцы собирались в каком-то совершенно ужасном количестве, я ложился спать где-то в 12 часов ночи. Поездка была довольно длительная, я работал больше месяца. Но самое неожиданное — это было для меня очень интересно. Казалось бы, все складывалось так, что я должен был стать геологом. В моей большой семье 11 человек были геологами. Они занимались золотом, нефтью, ураном, всякими полезными ископаемыми, и все считали, что я пойду на геолога.

Но у меня был замечательный преподаватель математики в школе, Павел Алексеевич Фаворский, и я решил, что буду математиком. Может, в геологические экспедиции и буду ходить, но как на экскурсию. И в результате я поступил в Московский университет — еще в старое здание на Моховой. Я хотел заниматься геометрией и стереометрией. Я пришел к ним — а у них таких специальностей нет, в этом году не набирали. Я обиделся на них и пошел в соседнее здание, в Московский геолого-разведывательный институт. С этого все и началось.

— Как началась ваша научная карьера?

— Я не собирался быть никаким ученым, потому что когда у поступил в институт, меня уже привлекали поездки. В детстве я интересовался Тян-Шаньским, Козловым – нашими известными путешественниками. В душе я был скорее географом, чем геологом, и даже до конца не представлял, чем буду заниматься в геологии.

Я попал в руки замечательных людей. Они не давали заниматься мне тем, что я хочу, а заставляли заниматься тем, что они хотят от меня получить или чему научить. Это было очень важно. Поскольку дед мой был репрессирован и 17 лет отсидел в ссылке в Норильске, в Охте и работал там геологом, другие ученые-геологи, как я узнал потом, об этом помнили, и меня опекали — вдруг что не так пойдет. Я представлял себе свое будущее как геолог, который поедет изучать белые пятна на карте нашей страны, разумеется, искать там медь, уголь и еще что-то, и я совсем не считал, что буду заниматься наукой. Моими учителями были самые известные ученые, Шатский, Муратов, Меннер, Кизевальтер, Соколов, Тихомиров и многие другие классики того времени.

Я закончил университет в 1958 году, тогда был еще жив академик Лысенко, так что атмосфера была соответствующая. Фамилии Вавилова и Берга особенно не произносились. Когда я поступил в геологический институт Академии Наук, моим главным руководителем был академик Меннер, который подсовывал мне разные книги не по той теме, которой я занимался. Это были книги Николая Вавилова, Льва Берга, классиков генетики и теории эволюции. Я ему говорил: «Зачем мне это нужно, я же совсем другим занимаюсь?». А он мне отвечал: «Ты читай, потому что в будущем неизвестно, прочтешь ты это или нет». И я читал. Это сильно повлияло на мое научное мировоззрение.

— Чем вы занимаетесь сегодня?

— Моя специальность по диплому — «Поиск и разведывание полезных ископаемых», то есть я должен был искать что-то такое, полезное. А в конечном счете, после 20 лет в геолого-разведывательном институте, я продолжил свою карьеру в палеонтологии, в отделе общей биологии, развиваясь там 40 лет. В какой-то момент я даже был академиком биологического отделения. Сейчас я руковожу советом о астробиологии. Я могу еще много чего перечислять, чем я занимался, поэтому, когда говорят, что я палеонтолог, это правда, но не полная. Мои интересы далеко не ограничиваются палеонтологией. Я люблю то дело, которым я занимаюсь. Важно не то, чем заниматься, а важны знания, которыми я получаю. В последнее время я снова заинтересовался творчеством Вавилова, и я понял, что та книжка, что подсунул мне Меннер, многое заложила во мне. Так что сейчас я отдал в журнал «Генетика» статью о том, что естественный отбор — не творчество природы, а на самом деле существует некоторая автокомбинаторика, которой подчинены и систематика, и эволюционные процессы. Это не значит, что наши классики эволюционные морфологи не были правы – нет, они правы, но они занимались частыми случаями автокомбинаторики.

Например, если заниматься динозаврами, то даже кусочек с отпечатком кости таскать тяжело. Если я занимаюсь ископаемыми бактериями, то в одном кубическом сантиметре их у меня сотни и тысячи. Вдобавок, динозавры — это мода, как и мамонты. Но многие ими занимаются. Тем не менее я не вижу в этом какой-то изюминки.

Дальше начинаются яркие воспоминания. Мое имя стало известно всему миру совсем не тем, что я изучал археоциаты, а тем, что я изучал породы, в которых находятся эти археоциаты и показал, что проблему, которую академик Яншин называл слишком сложной и требующей 50 лет исследований, можно было решить за 1,5 года, за которые мы с моим коллегой написали статью. Англичане очень заинтересовались этим делом, напечатали статью в Geological Magazine, и с этого момента я стал известен как человек, который пролил свет на границу кембрийского и докембрийского периода.

— Какой вы видите роль Академии наук в современной России?

Академия до сих пор, несмотря на всякие перипетии и невзгоды последних 30 лет, имеет высочайший авторитет. Беда в том, что этот статус авторитетного учреждения разные круги постоянно хотят принизить. Это ошибка. Если Академия будет достойно восприниматься в государстве (а она имеет на это право, потому что таких замечательных кадров, как в Академии, нет нигде), если высшие круги власти будут понимать, что если нет будет фундаментальной науки, то идеи импортозамещения и разговоры о технологической независимости не будут стоить ровно ничего. По-настоящему серьезные вещи связаны с фундаментальной наукой.

Фундаментальная наука должна, тем не менее, развиваться независимо от того, что кому нужно. Если это обеспечить, то не так уж много нужно и денег. Но свободу делать исследования нужно оберегать. «Игра в догонялки» — импортозамещение — это не способ поставить государство на широкую ногу. Единственный способ — это развитие и независимость фундаментальной науки. Всякие серьезные прорывы, о которых мы говорим — космос, ракетостроение, водородная бомба — не удались бы, если бы не было фундаментальной науки и ребят, которые ей горели. Поэтому уважение к Академии наук и понимание необходимости оберегать фундаментальную науку — важный момент, о котором должны задуматься все круги всех уровней.

Конечно, было наделано много ошибок, например отдали институты в министерства. Во что превращаются институты под эгидой министерства? Это же какой-то кошмар. Внедряется много всяких невежественных вещей, например наукометрия для оценки деятельности ученых и университетов. Самый яркий пример — то, что институты разбили на три категории: «вам все», «вам ничего, но живите» и «вас не надо». Скажем, институт мерзлотоведения, конечно, не сильный, но он единственный в этом вопросе, а две трети территории нашей страны — вечная мерзлота. Ну как можно додуматься предложить этот институт ликвидировать? Это же чудовищные вещи. В министерствах сотни людей, которые ничего не понимают в науке, но они думают, что могут и имеют право руководить наукой — и это не есть хорошо.

Оператор: Снежана Шабанова