«"Текстология" с самого начала была протестом»

Что могут сказать о тексте отпечатки пальцев наборщика, в каких архивах можно найти неизвестные науке документы XIX века, как филологи используют краудсорсинг и машинный статистический анализ и в чем историкам литературы могут помочь экономика и психоанализ? Об этом рассказывает преподаватель кафедры истории русской литературы МГУ имени М.В. Ломоносова, один из создателей конференции «Текстология и историко-литературный процесс», Андрей Федотов.

— Текстология изучает историю и условия создания текстов, сравнивает различные редакции, изменения, которые вносились в текст, пытается установить авторство анонимных материалов. Все это касается текстов, которые были написаны несколько десятилетий, а то и веков назад. Как появляются новые подходы к изучению давно написанных произведений?

— В филологии большие сдвиги происходят в двух случаях. Первый — когда появляется какое-то методологическое ноу-хау или тематический поворот. Примером такой методологии в последнее время можно считать новую экономическую критику, пытающуюся через экономические метафоры описать те процессы, которые происходят в литературе, и испытывающую интерес к денежной стороне писательского труда, к литературным институтам и принципам их функционирования. Или, например, история эмоций, которая использует литературу как важнейший источник знаний о том, как чувствуют и выражают свои чувства люди разных эпох.

Как возникает такой методологический поворот? Не знаю, очевидно, здесь всегда присутствует некоторый элемент случайности: встречаются несколько единомышленников, которые думают примерно в одну сторону, и если у них получаются хорошие впечатляющие исследования, то есть шанс, что они найдут сторонников и продолжателей.

Второй случай, для филологии достаточно типичный, когда вводится в научный оборот новый массив данных. Это происходит по-разному, например, когда мы находим какие-то новые архивные документы, что до сих пор происходит, хотя и достаточно редко. Например, Кирилл Зубков из Петербурга в архиве Академии наук обнаружил огромное количество отзывов, рецензий на театральные пьесы. Они писались разными почтенными людьми, скажем, критиком Анненковым, для Уваровской премии, которая вручалась драматургам начиная с середины 1850-х годов. Этот массив данных он вместе с небольшой командой помощников вводит в научный оборот, предлагает к обсуждению, и это позволяет освежить научное знание о литературе середины XIX века. Но это редкая ситуация.

Чаще бывает, что реактуализируется знание о забытых фигурах в истории литературы. Например, я вместе с Зубковым и Алексеем Вдовиным некоторое время назад готовил большой том критических статей молодой редакции журнала «Москвитянин». Эти тексты никуда из культуры не пропадали, но никогда не были представлены как единое явление в истории литературы, а с другой стороны, основательно подзабыты: все-таки с XIX века большинство из них не переиздавалось.

Довольно часто предпринимаются попытки привить исследованиям литературы достижения соседних гуманитарных дисциплин. Наиболее активно история литературы сотрудничает с социологией, экономикой, но в последнее время появляются любопытные исследования на стыке с другими дисциплинами. Павел Успенский, один из ранних участников «Текстологии», пытается использовать для разговора о литературе психоаналитический инструментарий. На недавнем Лотмановском семинаре в Тарту у него был чрезвычайно любопытный доклад, материалом для которого послужила история психической болезни писателя Глеба Успенского. Выясняется, что через анализ его болезненных бредов можно кое-что новое узнать и о его текстах, использовать такой странный документ, как история болезни, чтобы вскрыть новые смыслы в литературе.

— Какие вы можете назвать достижения, открытия в текстологии последних лет? Содержательные, методологические…

— Я бы не хотел выходить на уровень обобщений, скажу о нескольких моих наблюдениях. Текстология — это отрасль науки, которая довольно быстро и, в отличие от других областей филологии, довольно эффективно и полезно компьютеризируется. У нас стало больше коллективной работы. Раньше для того, чтобы сделать большой проект, скажем, подготовить комментарий к собранию сочинений, вам нужно было собрать команду, посадить ее в каком-нибудь исследовательском институте, платить ей зарплату и десять лет ждать, пока она закончит работу. Сейчас, как правило, кидается клич в социальных сетях, люди готовят площадку, забрасывают «рыбу», и ее начинает огромное количество людей дорабатывать, вкладывать свои усилия.

Кроме того, появилось много статистики. Машина умеет считать, определять авторство, умеет много того, что раньше нам было недоступно. Например, моднейшая современная технология, стилометрия (машинный статистический анализ), исследует стиль и сочетаемость разных его элементов в тексте и может сказать, что тот или этот анонимный текст по стилю чрезвычайно напоминает тексты вот такого-то автора. Это данные, которых мы раньше были лишены и которые, видимо, очень нам помогут. Другое дело, что я не стал бы абсолютизировать эти достижения. Машина может многое для нас посчитать и многое нам подсказать, но делать выводы на основании этих данных предстоит все равно людям.

Отрадная тенденция, которую я наблюдаю в последние семь лет: молодые исследователи проявляют интерес к малоизученным, не слишком популярным авторам — тем, до кого у русской филологии всегда не доходили руки. Теперь литераторы второго порядка, типа Кукольника и Загоскина, получают свою долю внимания со стороны исследователей. Если есть ощущение, что о русской литературе, даже классического периода, уже нечего сказать, это ощущение очень ложное. Там есть множество белых пятен, и новые технологии могут и о хорошо известных авторах сказать что-то новое.

— А бывают ли доклады, в которых ученые использовали, скажем, сравнение почерка, или новые способы датировки, или анализ химического состава чернил?

— В прошлом году на «Текстологии» Борис Орехов представил интереснейший проект по Толстому. Это интернет-проект, в рамках которого планируется выложить полное собрание сочинений Толстого, включая факсимильные изображения его рукописей, в том числе и со сложными, до сих пор не прочитанными местами. Если вам удается прочесть какой-то новый фрагмент рукописи Толстого, вы можете прямо онлайн внести туда изменения, которые будут затем просмотрены модератором.

Машины сегодня умеют определять почерк, но я думаю, что это не самая актуальная текстологическая задача — с чудовищным почерком историка Михаила Погодина все равно никакая машина не справляется. Что касается чернил, у нас был любопытный доклад несколько лет назад, в котором атрибуция текста была выполнена на основании отпечатков пальцев типографского наборщика. Он пачкал краской страницы, и на этом основании можно было сделать какие-то важные выводы. Такие штуки, конечно, иногда попадаются, но все же для филолога они выглядят экзотическим детективом.

— А будут ли они использоваться шире?

— Я думаю, это зависит от частных случаев. Кто часто работает с физическим качеством рукописи, для кого это действительно важно? В первую очередь для древников. Там, конечно, само физическое качество рукописи, ее состав, чернила, бумага или другие носители оказываются ужасно важными. Думаю, самое перспективное — это все-таки не работа с носителями, а статистический анализ хорошо доступных, но очень больших массивов данных. Современная машина может за минуту проанализировать такое количество текстов, которое филолог прочитывает за целую жизнь, выделить в этом массиве текстов какие-то характерные черты для эпохи, для автора, для жанра.

Второго апреля в Тарту состоится защита диссертации о русской песне первой половины XIX века, и защищаться будет один из участников «Текстологии», Артем Шеля. Одна из его задач — показать, к чему больше тяготеют поэтические стилизации под русскую песню: к фольклору или к традиционной письменной поэзии. И стилометрия очень хорошо показывает, как именно и в каких пропорциях стилизованная фольклорная песня сочетает в себе элементы того и другого. Это делается на основе составленного исследователем очень большого корпуса текстов, охватить его одним взглядом невозможно, а машина это делает на раз-два.

— Как возникла «Текстология» и как она пришла к современному формату?

— Замысел конференции родился в 2011 году, когда мы с коллегами Настей Першкиной и Любой Новицкас — тогда мы были аспирантами филологического факультета Московского университета — возвращались с другой молодежной конференции, в Тарту. Это традиционное место силы, куда так или иначе попадают все молодые филологи, которые хотят делать академическую карьеру. Возвращаясь оттуда, мы испытывали жгучее чувство зависти. Казалось очень странным, что в большом Московском университете нельзя организовать что-нибудь подобное. За год мы сумели организоваться и замотивировать многих наших коллег. Мы ходили к руководству факультета, получили добро, и первая конференция прошла в 2012 году. А дальше история стала раскручиваться: мы издали по итогам конференции сборник, объявили о приеме тезисов на следующую конференцию, и сейчас мы проводим уже седьмую, и это будет первый год, когда мы передаем организацию более молодым коллегам.

Конференция очень выросла за эти годы. Например, у нас на 35 позиций (больше включить в трехдневную программу просто нереально) подано порядка 80 заявок, то есть мы каждого второго желающего на конференцию не берем. Иногда бывает так, что автор в целом очень неплохой заявки может не попасть на конференцию по очень простой причине: у нас просто не собирается секция, на которой было бы достаточно докладов по близкой теме. На наш взгляд, конференции нужно проводить не просто для того, чтобы человек вышел и 20 минут поговорил о том, какие замечательные открытия в своей области он сделал за последнее время. С хорошей конференции вы всегда уезжаете, получив какой-то дополнительный фидбэк, какую-то обратную связь, порцию критики, замечаний, соображений, подсказок и так далее. Нам хотелось сделать конференцию, где люди ругались и спорили бы, где было бы весело, страшно, где участники нервничали бы, выходя выступать.

— Участвуют ли в организации более опытные люди, преподаватели, профессора?

— «Текстология» с самого начала была чуть-чуть протестом, таким рок-н-ролльным событием. Это была конференция, которая делается не только для молодых ученых, но и собственно молодыми исследователями. Нам всегда казалось, что наша роль субкультурная, что мы организуем среду, в которой комфортно нам и тем людям, которые выступают. Всегда казалось, что мы должны делать это сами, и, в общем, мы на этом продолжаем настаивать. Но в то же время я бы отметил роль профессора Михаила Сергеевича Макеева, поддержавшего наше начинание.

— А чем эта конференция отличалась от того, что уже существовало?

— Я бы не сказал, что, когда мы задумывали конференцию, мы хотели сильно отличаться, нами двигало скорее желание сделать что-то в своем родном месте, чтобы показать филологический факультет Московского университета с его лучших сторон. Во-первых, у нашей конференции есть некоторый тематический подзаголовок. Это не просто конференция молодых филологов, но это конференция, посвященная некоторому кругу филологических проблем: текстологии и истории функционирования разных литературных институтов.

Кроме того, так получилось, что наша конференция всегда была немного «постарше», чем, например, «Ломоносов». «Текстология» подразумевает возрастное ограничение в 35 лет, и на нее в основном приходят студенты последних курсов, аспиранты и молодые защитившиеся кандидаты наук.

Она отличается и в жанровом смысле. Мы пытаемся в каждую следующую конференцию инкорпорировать какие-то новые дискуссионные жанры. Уже со второй конференции мы решили, что будем приглашать лекторов, выбирая их из числа популярных, замечательных на наш взгляд современных филологов. Потом мы освоили жанр презентации новых книг, при этом оказалось, что этот жанр хорошо вписывается в структуру нашей конференции. В прошлом году мы провели круглый стол по проблемам писательских биографий, тоже удачно получилось.

Мне очень нравится, как в статье о какой-то из наших первых конференций Галина Владимировна Зыкова, профессор филологического факультета, написала (я, может быть, процитирую не совсем точно), что всех этих собравшихся на конференцию молодых филологов объединяет недоверие к герменевтике. Я бы не стал говорить прямо о недоверии, но да, чаще всего подают заявки люди, которые стремятся к точному филологическому знанию, а не к увеличению числа интерпретаций текстов.

— Какие темы докладов нынешней конференции, на ваш взгляд, самые интересные?

— В этом году у нас прошло весьма любопытное заседание по русской литературе первой трети XIX века, здесь были доклады о Батюшкове и Вяземском, о Лермонтове, о Загоскине, о Баратынском. Целая секция посвящена зарубежной словесности, в том числе впервые, кажется, состоялся доклад по античной литературе, по «Анналам» Квинта Энния. Как всегда, прошла мощная секция по середине XIX века: доклады по финансовой истории «якутского альманаха» Бестужева, о фельетонах в составе альманаха Кукольника «Дагерротип», о переписке Погодина с Шафариком, о Достоевском, об Островском.

Плюс XX век, как всегда. К нам приехал исследователь из Петербурга, Андрей Кокорин, который говорил о текстологии «Зависти» Олеши, молодые исследователи из Высшей школы экономики рассказали о Ходасевиче, о Нине Берберовой, о Борисе Поплавском. Кроме того, состоялось две лекции: лекция Галины Владимировны Зыковой о личном архиве поэта Всеволода Некрасова и филолога Анны Ивановны Журавлевой и лекция профессора Василия Васильевича Калугина о книгах старообрядческого мастера Максима в 20-х годах XIX века. Это очень необычная и, честно говоря, интригующая тема для лекции.

Подписывайтесь на Indicator.Ru в соцсетях: Facebook, ВКонтакте, Twitter, Telegram, Одноклассники.