«Высшая школа снова оказалась под угрозой экспансии идеологических дисциплин»

Что общего у богословия с юриспруденцией, чем важно для науки включенное наблюдение и почему степени по теологии укрепляют систему ВАК? Indicator.Ru представляет вторую часть дискуссии о теологии и научности.

Алексей Оскольский, ведущий научный сотрудник Ботанического института РАН (Санкт-Петербург), а также Senior Lecturer, Botany and Plant Biotechnology Department, University of Johannesburg.

Я категорически против признания теологии ВАКовской специальностью, а тем более введения этого предмета в государственных вузах. Подобные новации недопустимы в светском государстве. Не пойдут они и на пользу самой теологии: похоже, ей уготована роль идеологической профанации, вроде недоброй памяти научного коммунизма или истмата.

Вместе с тем я с уважением отношусь к теологии как таковой, и меня удручает примитивность суждений, которые часто приходится слышать от коллег и единомышленников по ее поводу.

Основной аргумент, который приводится против присуждения ученых степеней по теологии, состоит в том, что богословие нельзя считать наукой. При этом под «наукой» понимаются естественные науки (science) с их установками на получение общезначимого объективного знания, воспроизводимого и проверяемого любым человеком. Очевидно, что богословие, для которого авторитет священных текстов не подлежит сомнению, радикально отличается от естествознания.

Теология близка, однако, к ряду гуманитарных дисциплин, допустимость присуждения ученых степеней по которым не вызывает особых нареканий. К таким дисциплинам относится прежде всего юриспруденция. Как и теология, она занимается толкованием авторитетных текстов и сопряженных с ними практик. Сходство между ними более глубокое, чем может показаться на первый взгляд. Авторитет и юридических, и религиозных текстов имеет иррациональные основания; первый нередко восходит ко второму. В некоторых случаях законодательные тексты приобретают функции священных: где-то присягу приносят на Библии, а где-то — на Конституции. Ни юридические, ни богословские труды не претендуют на общезначимость: они обращены только к тем, для кого соответствующие тексты и практики действительно важны.

Работа богослова, как и работа юриста, обеспечивает связь авторитетных текстов с жизнью. Разумеется, практическая значимость теологии касается далеко не всех; но коль скоро в стране существуют религиозные сообщества, есть потребность и в богословах.

В рамках этих традиций вырабатываются и техники толкования, нередко связанные с утонченной рациональной рефлексией. Стоит вспомнить, что богословский и юридический факультеты (наряду с медицинским) входили в состав уже первых европейских университетов, и интеллектуальные наработки в этих областях создали почву для появления естествознания Нового времени.

Таким образом, теология — это не менее достойная профессия, нежели юриспруденция, и она вполне заслуживает своих ученых степеней. Вопрос же о ее научности мне малоинтересен, поскольку в данном контексте это спор о словах, а не о сути. Да, слово «наука» присутствует в названиях ученых степеней, но это всего лишь названия: так, далеко не все обладатели степени PhD разбираются в философии.

Но какая институция должна присуждать степени по теологии? Для христианского богословия ответ очевиден — это дело Церкви.

В этом и состоит главный аргумент против признания теологии ВАКовской специальностью. Проблема снимается, если степени по теологии будут присуждаться в негосударственных учебных заведениях и исследовательских центрах.

Теперь о роли личного опыта в науке. Если всерьез признать, что «наука не предполагает личностного отношения к предмету исследования», как написал Юрий Панчин в своем отзыве на диссертацию Хондзинского, то не-науками окажутся не только теология, но и все гуманитарные — а заодно и естественные — науки. Так, гуманитарии изучают свои объекты не просто как физические тела, а как проявления человеческой деятельности. Но, чтобы распознать в них это человеческое измерение, исследователь сам должен быть человеком, обладающим культурным, социальным и просто жизненным опытом.

В естественных науках без «личностного отношения к предмету» тоже не обойтись.

По своему опыту могу сказать, что если один и тот же фрагмент ископаемого растения дать разным палеоботаникам, то почти наверняка мы получим от них существенно разные его описания и трактовки, согласовать которые будет нелегко. Уверен, что коллеги, работающие в других областях, могут привести массу подобных примеров. На эту тему есть замечательная книга польского микробиолога Людвика Флека «Возникновение и развитие научного факта». И, конечно, нельзя тут не упомянуть классический (хотя и подзабытый) труд Майкла Полани, благодаря которому признание значимости личностного знания в научных исследованиях стало общим местом в философии науки (речь о книге «Личностное знание: на пути к посткритической философии», — прим. Indicator.Ru).

Признание его вовсе не означает допустимости субъективного произвола: любые научные результаты и выводы все равно должны быть доступны для проверки и критики. При этом носитель личностного знания, эксперт, ставит на кон свою репутацию в научном сообществе, доверие коллег. Если бы у ученых не было «личностного отношения к предмету», то не было бы и научных дискуссий, которые только и дают нам шанс на продвижение к объективному знанию.

Владимир Буданов, философ, ведущий научный сотрудник Института философии РАН (сектор междисциплинарных проблем научно-технического развития).

Карл Поппер в середине XX века предложил метод различения научной и ненаучной теории — метод фальсификации. Если вы можете какому-то высказыванию или построению придумать опровергающий эксперимент, если теорию можно хоть как-то проверить, истинна она или ложна, то она может претендовать на научность. Если вы не можете поставить для данной теории опровергающий эксперимент, это не значит, что она ошибочна, но ее предмет не является предметом науки. Далеко не все является предметом науки. У нас есть искусство, у нас есть философия, которая занимается вопросами конечных причин бытия человека. Ну, какие тут эксперименты?

Ровно то же самое относится к понятию Бога.

Поэтому вся религия является отдельной формой понимания мира. А наука имеет другой критерий научности, по Попперу — фальсифицируемые теории.

Допустим, вы как культуролог изучаете мифологию народов крайнего Севера — это предмет науки. Но сами объекты мифа не являются проверяемыми, фальсифицируемыми! Поэтому они не являются научными объектами, но наукой является их изучение. Поэтому богословие в этом смысле является такой же наукой, как культурология или исследование мифологии. Ради Бога. Но метод, я еще раз повторюсь, используется гуманитарный — метод понимания, а не метод объяснения. Никаких теорий или фальсификаций быть не может. Методы исследований, как и во всех гуманитарных науках. Но с физикой, биологией и химией эти вещи сравнивать нельзя, потому что любые гуманитарные науки работают другими методами.

О личном опыте. Дело в том, что богослов рассуждает о практиках, в которых участвуют люди. Религиозных практиках. Физик, например, не является прямым участником того, что он изучает: у него есть приборы, у него есть результат. Он внешний наблюдатель. А в религиозных практиках люди сами участвуют. Чтобы наблюдать их, надо быть внутри. Ты должен иметь личный опыт. В социологии это называется «включенное наблюдение».

Религиовед — не включенный наблюдатель. Он берет текст, какие-то внешние объекты. А богослов — включенный, он должен участвовать в религиозных практиках и верованиях не как посторонний, а как участник, пытаться войти в это состояние. Антропологи, психологи, которые работают со сновидениями, с измененными состояниями сознания, также стоят перед проблемой, что нельзя описать изучаемое, не побыв «внутри».

Я, кстати, не вижу здесь какого-то криминала, что он включенный наблюдатель. Посмотрите на полевые исследования антропологов: они, например, изучают жизнь каких-то маргинальных сообществ в городе: готов, панков, бомжей. Они одеваются соответствующим образом, идут к бомжам и живут там для того, чтобы понять их, для того, чтобы прожить их жизнь. И вот эти вот полевые исследования наиболее ценные, потому что, когда вы видите, как кто-то нищий сидит и побирается, не поймешь, то ли он жулик, то ли действительно того гляди помрет... Это и есть наше представление о бомжах. А чтобы вам понять, что это за люди, какова их социальность, драма их жизни, насколько там все искренне и фальшиво, вот для этого надо им стать.

Другое дело, что вам настолько понравится, что вы станете бомжом и не захотите возвращаться в антропологическую лабораторию, вот здесь может быть своеобразный захват. Религиоведы иногда имеют религиозный опыт, но, как правило, все-таки не рекомендуется. Они об этом опыте судят по чужим книжкам каких-нибудь мистиков и так далее. Сами же они смотрят на это каким-то отстраненным взглядом. Богослов, как правило, должен иметь этот опыт — у него есть дополнительная степень свободы.

Алексей Куприянов, биолог и историк науки, доцент департамента социологии НИУ ВШЭ (Санкт-Петербург)

Относительно богословских степеней имеет место какое-то досадное недоразумение со всех сторон. Возможно, оно связано с тем, что подавляющее большинство людей, даже вполне образованных, представляет себе историю университетов лишь в общих чертах. Например, они могли слышать, что «на Западе» в университетах бывают богословские факультеты, а «в России» их не было. Ответ на этот вопрос, а также на тот, почему то, что сейчас появляется, не будет иметь к мировой практике никакого отношения (или весьма слабое), гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд.

Первая часть ответа, при некотором огрублении, относительно проста. В Европе ученые степени традиционно присуждали университеты (корпорации преподавателей и учащихся). Право присуждать степень давалось первоначально духовными (папа римский), а затем и светскими властями (император Священной римской империи и иные монархи). Традиционно присуждением степеней занимались факультеты: факультет искусств (философский), на котором читались «приуготовительные» науки, и три «высших» факультета: юридический, богословский и медицинский (на них довольно долго поступали только по окончании факультета искусств). Соответственно, и высших степеней было четыре основных типа: доктора прав, богословия и медицины, и по мере роста значения философского факультета — философии.

Распределение наук между факультетами и вокруг них могло выглядеть не вполне логичным с точки зрения современного россиянина. Например, латынь находилась в ведении профессора красноречия, входившего в состав факультета искусств, а древнегреческий — в ведении профессора священных языков на богословском факультете.

Соответственно, и степени докторов богословия присуждались за диссертации весьма разнообразного содержания. Ключевым вопросом была формальная принадлежность дисциплины к богословскому факультету, а не какой-то специально богословский характер сочинения (хотя, скажем, до XVIII века глубокая религиозность и попытки интеграции ветхозаветных преданий и данных современной науки были довольно характерны и для ученых-естественников). Поэтому наряду с диссертациями по вопросам нравственного и догматического богословия защищались диссертации по церковной истории, церковному праву и некоторым древним и современным языкам (древнегреческий, древнееврейский и некоторые другие).

В настоящее время спектр дисциплин на сохранившихся богословских факультетах расширился и многие религиоведческие исследования, которые в России сочли бы вполне светскими (скажем, антропологические исследования народной религиозности), также ведут сотрудники богословских факультетов.

Система высшего образования и науки в царской России складывалась в несколько этапов и формировалась из разных источников. Первые школы, по структуре напоминавшие усеченные университеты и сформированные по аналогии с иезуитскими коллегиями эпохи контрреформации (и отчасти «в пику» им), появились в России и на сопредельных территориях еще в XVII веке. Речь идет о возникшей еще в составе Великого княжества Литовского Киево-Могилянской коллегии (с 1654 года в составе Российского государства, впоследствии — академия), Славяно-Греко-Латинской академии в Москве и Школе братьев Лихудов в Новгороде. В них наряду с искусствами преподавались богословские дисциплины, однако они не имели факультетской структуры и не присуждали докторских степеней.

Собственно университеты, структурно и функционально сходные с европейскими (деление на факультеты, присуждение ученых степеней) начали формироваться в России только к середине XVIII века. Эфемерный академический университет в Петербурге (судя по самым свежим данным, о его стабильном функционировании как высшего учебного заведения можно говорить относительно уверенно лишь с конца 1740-х по конец 1760-х) и первый из сохранившихся по сей день университетов — Московский — уже соответствовали этой модели. В обоих имелись подразделения факультетского типа, а Московский начал даже присуждать докторские степени.

Важным отличием от университетов католической и академий протестантской Европы было отсутствие богословского факультета. Связано это было с тем, что к тому моменту в России уже сформировалась система духовного образования, включавшего как средние (духовные семинарии), так и высшие (духовные академии) учебные заведения (основы этой системы были заложены еще до создания первых университетов, с утверждением Духовного регламента 1721 года). Создание отдельной «вертикали» учебных заведений органично вписывалось в логику сословно-конфессиональной структуры общества и сословно-конфессиональной образовательной системы (были свои школы для дворянства, свои для солдатских детей, свои для иноверцев). В единственном на всю страну маленьком университете богословский факультет было решено не создавать. Киево-Могилянская и Славяно-Греко-Латинская академии, первоначально созданные вне системы собственно духовного образования, были постепенно десекуляризованы и преобразованы в стандартные духовные академии, в первой четверти XIX века утратив уже и свои исторические названия. За богословскими академиями и было закреплено с 1814 года право присуждения степеней доктора богословия.

Значительным было только отличие от протестантских академий, в которых богословские факультеты исторически несли функцию кузниц кадров нового духовенства.

Естественным образом, когда в начале XIX века появились российские университеты второй волны (Харьковский, Казанский и Петербургский), богословские факультеты в них также не предусматривались. Соответственно, и степеней докторов богословия университеты не присваивали.

Сложнее обстояло дело на западных окраинах империи. В 1795 году в состав Российской империи вошел Вильно, в котором еще с 1579 года действовала иезуитская «Академия и университет». В 1773 году, когда орден иезуитов был временно распущен, Виленская иезуитская «академия» была переименована в Главную литовскую школу. Самостоятельного богословского факультета в школе не было, однако соответствующий набор дисциплин (моральное и догматическое богословие, история церкви, каноническое право) в ней присутствовал.

Позже, в процессе преобразования в Виленский университет, богословские дисциплины обосновались в составе отделения наук моральных и политических, однако помимо этого при университете действовала духовная семинария для обучения католических и униатских священнослужителей. В таком виде университет проработал до 1831 года, когда был закрыт в связи с польским восстанием. Вскоре после его ликвидации в Вильно открылась Католическая духовная академия (позже перемещенная в Петербург).

В Лифляндии, вошедшей в состав России еще в ходе Северной войны (что было закреплено в Ништадтском мирном договоре 1721 года), в Дерпте была создан de novo полноформатный немецкоязычный протестантский университет. Еще одна классическая протестантская академия (шведскоязычная) со своим богословским факультетом оказалась в составе Российской империи после присоединения Финляндии (1809). В состав обоих университетов входили полноценные богословские факультеты, присуждавшие соответствующие степени.

История института ученых степеней в дореволюционной России довольно сложна, однако в общих чертах она мало отличалась от общеевропейских практик того времени. Докторские степени присуждались по факультетам (отчасти это объяснялось тем, что присуждению докторской степени предшествовало присуждение степени магистра, которая была сильнее укоренена в факультетской структуре университета и подразумевала экзаменацию), распределение «наук» по факультетам отражало, в целом, кафедральную структуру, и соответствующие положения развивались параллельно развитию структуры университетов.

Несколько парадоксальным образом положения Министерства народного просвещения регулировали также присуждение ученых степеней по богословию в протестантском Дерптском университете (Гельсингфорский, находившийся в довольно автономном Великом княжестве Финляндском, присуждал степени согласно своему уставу), Полоцкой иезуитской коллегии и Петербургской католической духовной академии (и, до ликвидации, в Виленском университете). Богословские степени, присуждавшиеся в православных духовных академиях, не подведомственных министерству народного просвещения, были аналогичны университетским, но регулировались своими особыми положениями.

После революции все ученые степени и звания Российской империи были отменены. Советская система ученых степеней, сохранившаяся с некоторыми косметическими изменениями до наших дней, была сформирована de novo в 1930-е годы. Ранняя история Высшей аттестационной комиссии (ВАК) представляет собой яркий пример становления одного из ключевых элементов сверхцентрализованной системы управления советской наукой.

Новая система во многих отношениях отличалась от прежней. Дело было не только в введении наполненных новым смыслом степеней кандидата и доктора наук. Дело было в полной реорганизации системы присуждения степеней. Прежде всего, она более не была привязана к факультетской структуре университетов. Основным структурирующим это поле институтом стала ВАК со своей номенклатурой «специальностей» и «областей наук». Защиты стали проходить не на заседаниях факультетов, а в специализированных диссертационных советах, формируемых согласно номенклатуре специальностей, утвержденной ВАК при самых разных организациях, связанных с исследованиями и высшим образованием. Богословские степени не попали в эту систему по понятным идеологическим соображениям: ни в середине 1930-х, ни позже было невозможно представить себе богословие в системе светских наук Советского государства.

Духовные академии присуждали свои степени, однако они не были интегрированы в систему государственных степеней СССР/РФ, и, соответственно, их обладатели не пользовались привилегиями обладателей «ваковских» кандидатских и докторских дипломов.

Два года назад, после долгой борьбы, в номенклатуру ВАК была введена специальность 26.00.01 (теология), в рамках которой предполагалось присуждать ученые степени по отраслям науки философия, филология, история, искусствоведение, культурология и педагогика. Согласно устному сообщению Николая Аристера, сделанному 1 июня 2017 года перед началом заседания, посвященного защите кандидатской диссертации Павла Хондзинского (первой по данной специальности), экспертный совет ВАК по теологии успел незадолго до того расширить перечень связанных отраслей науки и ввести степени кандидата и доктора теологии (первоначально предполагалось соискание степени кандидата философских наук по специальности теология, и именно эта формулировка фигурирует на настоящий момент во всех официально опубликованных документах, от объявления о защите до текста отзывов на автореферат и текст диссертации).

На днях министр образования Ольга Васильева сообщила, что соответствующий документ об изменении номенклатуры специальностей 14 июня завизирован Минюстом. Пока неясно, каким образом ему придадут обратную силу (как и то, идет ли вообще речь о рассогласовании в датах, так как документы пока не опубликованы), однако при таком обилии политической воли возможно многое.

Введение «ваковских» степеней кандидатов и докторов теологии, как мы видим, мало напоминает как общую логику исходной системы университетских степеней, так и, в известной степени, некоторые частные аспекты практики дореволюционной России, где православное духовенство имело свою обособленную систему образования, не подведомственную Министерству народного просвещения и не регулируемую его постановлениями.

Вынужден сказать, что как человек, имеющий помимо чисто историко-научного интереса к проблеме некоторую позицию по вопросам научной политики, я не могу приветствовать эти изменения, и вот почему.

Во-первых, совсем недавно у нас появились первые робкие ростки децентрализации процесса присуждения ученых степеней. Пару лет назад право присуждать свои собственные степени получили «президентские» университеты: МГУ и СПбГУ. Минувшей весной список организаций, которые могут присуждать свои собственные степени, было решено расширить. Казалось бы, оставалась пара шагов до окончательной децентрализации, которая сформировала бы долгожданные организационные предпосылки для формирования рынка академических репутаций (важные, хотя и не все необходимые). Еще немного, и чаемое признание поневоле распространилось бы и на богословские степени, присуждаемые в православных духовных академиях.

Во-вторых, появление новой научной специальности и новой области науки в номенклатуре ВАК — это лишь один из элементов более обширной картины экспансии РПЦ в светскую систему образования. В России растет и численность бюджетных мест по специальности «теология» в бакалавриате, магистратуре и аспирантуре. И если некоторые формы взаимодействия РПЦ со светскими учебными заведениями вполне обсуждаемы (а некоторые, например, участие священнослужителей, занимающихся серьезными исследованиями, в научной жизни могут только приветствоваться), то бюджетное финансирование программ по теологии как таковых — бесспорно антиконституционная мера, нарушающая принцип отделения церкви от государства и направленная, по сути, на обслуживание интересов привилегированных конфессий (de facto, РПЦ) за счет всех налогоплательщиков.

Я бы не имел ничего против, если бы такого рода программы финансировались из средств, собираемых в рамках церковного налога (отсутствующего в России, но имеющегося, например, в Германии) или предоставляемых целевым образом заинтересованными церковными организациями, однако на настоящий момент ситуация не такова.

Наконец, как человек, отучившийся в университете еще в основном в советское время, я помню, как нам, студентам биофака ЛГУ/СПбГУ, читали в немалых объемах «советское богословие»: историю КПСС, политэкономию социализма, политэкономию капитализма, два курса философии, основы советского государства и права. Только распад СССР спас меня от необходимости сдавать госэкзамен по научному коммунизму и научному атеизму. Памятуя обстоятельства, при которых почти ровно два столетия назад в университетах царской России разом заполнились кафедры богословия, и то, какую роль последние играли в дальнейшем, мне неприятно думать, что ныне эпоха относительной свободы в очередной раз миновала и высшая школа снова оказалась под угрозой экспансии чисто идеологических дисциплин (тем более, что идеологическую составляющую нового богословия в последнее время даже не скрывают).

Подписывайтесь на Indicator.Ru в соцсетях: Facebook, ВКонтакте, Twitter, Telegram.